В ленте «Патерсон» великий популяризатор Джим Джармуш открыл российскому зрителю творчество своего любимого поэта Рона Пэджетта, классика американской поэзии XX века. Именно его верлибры «сочиняет» водитель Патерсон в начале рабочего дня, сидя на скамейке или в баре после смены. Именно его посвящения своей жене, спичечному коробку и кружке пива, пропечатанные затейливым «рукописным» шрифтом, мы видим на экране всю картину. Но, как известно, тетрадку со стихами Пэджетта в «Патерсоне» слопал бульдог. К счастью, нам удалось спасти от прожорливого животного несколько стихотворений Рона Пэджетта (в переводе Дмитрия БУНЫГИНА), без которых вам будет трудно понять, что происходит в душé и фильмах Джима Джармуша.
Вступление переводчика
74-летнего классика Рона Пэджетта, финалиста Пулитцеровской премии, чьи сборники публиковались с начала 1960-х годов и были затвержены наизусть тем же Джармушем ещё до выхода «Бессрочных каникул», легко пришлёпнуть ничего не значащей фразой «выдающийся современный американский поэт» – как если бы она хоть что-то говорила о фигуре калибра самое меньшее Виктора Куллэ и Всеволода Некрасова. Ещё легче унизить поэзию Пэджетта эпитетом «дзенская» в самой неприличной его коннотации («пассивно-соглашательский нью-эйдж»). Скорее уж будет справедливо назвать Пэджетта оклахомским пасынком Маяковского (собратья Рона по Нью-йоркской поэтической школе ценили «Облако в штанах» наравне с поэмами Уитмена и Гинзберга, а Фрэнк О’Хара, второй любимый стихотворец Джармуша, сочинил торжественный парафраз «Необычайного приключения, бывшего с Владимиром Маяковским летом на даче»). В поэзии Пэджетта и, следом, в стихах шофёра Патерсона мы узнаём эту как бы простодушную, а на самом деле волевую нежность «тринадцатого апостола» из «Облака». Это уверенная нежность грезящего страстотерпца, всюду проницающего обещание иного царства. Так, рассказчик из программного произведения Рона Пэджетта «Найти свое место», будучи распят, находит силы, якобы смиряясь со своим положением, преодолеть его, обратившись к миру-пейзажу, доселе недоступному. «Мне было несложно висеть» – отмечает он, словно ему, что ни будни, приходится преодолевать маршрут по Голгофе со всеми остановками. Возможно, даже на автобусе и сидя за рулем, ибо разве ежедневный труд с 9-и до 6-и – это не испытание для пролетария, вынужденного всякий раз бороться с собой, чтобы примириться с миром? Разве «Патерсон» – это не современная агиография, а Патерсон – не святой хип-хоп-эпохи (и разве случайно то совпадение, по которому Мартин Скорсезе взял Адама Драйвера на роль миссионера?). И разве не противостоит Патерсон искушениям мирской славы, способной избавить его от замкнутого круга шоферской баранки и осчастливить жену-непоседу – как и девушка-таксист Корки из «Ночи на Земле» в исполнении Вайноны Райдер, соблазненная предложением голливудского агента? Но нет, святого не искусить – святой проповедует птицам: «Разве Христа публиковали при жизни?».
Разговор с Владимиром Маяковским
Ладно-ладно, признаю,
это лишь сон.
Во сне я месил дорожную грязь
хмурились люди, шагавшие рядом
Мы брели по руинным задворкам Нью-Йорка,
пропыленным и тусклым от сумерек,
Маршируя и кутаясь
в пролетарское наше отрепье
без надежды на завтрашний день.
По левую руку шагал Маяковский, наголо бритый,
в ногу со своим седобородым приятелем
в засаленной кепке.
«Признай», заявил Маяковский,
«вот как надо
писать стихи».
«Верно», отвечаю, «душевный порыв
становится крепче от твердого шага,
дух подворотен сочится из каждого слова,
пиши что угодно, никто над тобой не указ».
«Всё потому что мы внутри стихотворения»,
сказал он, «а не снаружи». Лужи
смутно маслились под гнетом облаков.
«Вот почему мои стихи такой длины:
мне в них просторно!»
Суровая нить его губ изогнулась, и
мы все разбрелись кто куда.
Я завернул за угол,
решив, что стихотворение закончит
друг Маяковского, но тот принялся читать нам лекцию по истории,
и мне стало ясно, что в стихотворении поставлена точка.
Я метнулся обратно,
к тому месту, где оно закончилось.
Владимира там уже не было.
Два фрагмента из «Всей правды о невероятно и вопиюще несправедливом устройстве мира»
Откуда в нас столько злости?
Валим грехи на горилл, наших предков:
ген агрессии – вот их наследство!
Сами же ирода переиродили.
Прячемся за фразой Дарвина «Выживает сильнейший»,
как будто выжить – забота всей нашей жизни.
Тоже мне забота.
Наверняка вам не раз приходило в голову, что
еще лет пятьсот – на миллион не рассчитывай –
и человечество сгинет. А разгадка одна:
в нас столько злобы,
что мы скорее уничтожим Землю,
чем позволим чужим покуситься на наше добро.
«Свобода или смерть!» –
взывал к толпе Патрик Генри.
Что ж это он не предложил своим согражданам
сразу поубивать друг друга
и не тратить время попусту?
Букетик анютиных глазок кивнул нам
из стакана на скатерти, белой от солнца,
Затем оглянулся, словно прочитав наши мысли –
мы как раз перебирали в уме способы, как нам лучше убить
эту отвратительную парочку за соседним столом.
Что насчет урагана – ночью те лягут в постельку, а он тут как тут?
Будут знать, как харкать на веранде!
На самом деле, не такие они и плохие. Это просто я
намеренно о них так думаю, чтобы не слишком выделяться
среди моих дражайших сотоварищей по роду человеческому –
ну и чтобы нимб не так сильно давил:
регулярно его примеряю – ежемесячно
в течение одной секунды.
Каждый раз я думаю, что эта секунда никогда не кончится,
и в конце концов срываю этот нимб, ну какой из меня святой,
я даже в церковь не хожу, более того –
ну какой из меня человек?
На человека я похож разве что
когда смотрю на тебя и мечтаю:
вот бы смотреть так всю жизнь,
пусть эта жизнь и далека от идеала,
как, например, твоя талия –
или моя прическа, которая от него еще дальше.
Я имею в виду, что мне нравится греть свою лысину
на твоем округлом и мягком животике,
полагаю, тебе это тоже по нраву.
Не жизнь – загляденье!
Но порой чужие взгляды утомляют,
нас обуревает злоба, мы кричим на мир вокруг нас,
чтобы тот убирался прочь из нашего, внутреннего,
мира. Кто все эти люди? Зачем они здесь?
На днях ты не узнала собственную бабушку,
как если бы спутала ее с кем-то другим или
вовсе ничего о ней не знала. Ты и правда
ничего о ней не знаешь, да и откуда тебе знать.
Вот, например, откуда тебе знать, что таксист весь год откладывал гроши,
чтобы слетать в Париж на Расина в «Комеди Франсез».
А теперь, смотри-ка, он цитирует «Андромаху» в подлиннике,
пока везет тебя на улицу имени как его там.
Он блаженствует –
несмотря на то, что Гектор, благородный супруг Андромахи, погиб,
а тело его привязал к колеснице Ахилл жесткосердный
и на рабство обрек Андромаху – несмотря на все эти безумства,
таксист блаженствует –
тарахтит без умолку о своем детстве в Порт-о-Пренс
и школьном учителе-злыдне,
скользя переходит на старофранцузский,
поди пойми, куда же он везет –
на улицу имени как его там или в Древнюю Грецию.
В каком же подлом мире мы живем, если такой замечательный парень вынужден
крутить баранку по ночам, рискуя схватить себе пулю в затылок!
Рон Пэджетт
* * * * *
Анна Чухно подняла на меня свои
лиловые украинские глаза
и сказала мне «Доброе утро»
самым любезным тоном. Вот бы
оказаться с ней заполночь в запряженном рысаками экипаже,
мча по широким киевским проспектам!
Вот бы вычеркнуть из истории человечества рвы Бабьего Яра!
Она подняла глаза и спросила, крупными мне или мелкими,
я ответил, что лучше двадцатками, так она и поступила.
Воздух не препятствовал ее движениям, застыв перед ее красотой,
что до меня, то я весь распался на части:
руки – вотчина метафизики, голени – средоточие печали,
кости – базис сущего и так далее в том же духе.
Разве это не жестоко, что я не могу вот так вот взять и покрыть её поцелуями с головы до пят?
Вовсе нет, это даже замечательно, что я не могу вот так вот взять
и покрыть её поцелуями с головы до пят,
Это даже хорошо, что я сразу попрощался и вышел на улицу,
всё еще пребывая в счастливом замешательстве после встречи с живым божеством,
которое вдобавок одарило меня четырьмястами баксами!
В машине мое тело обретает прежний вид,
лучи агрессии сквозь лобовое стекло бьют мне в линзы очков,
отскакивая рикошетом и пикируя к следующей жертве,
а мои глаза превращаются в заброшенные шахты:
зловещей трели канареек смолкло эхо.
По крайней мере, я не в Руанде в 1994-м и не в Судане в 2005-м,
не сижу в Гуантанамо или на острове Райкерз,
не валяюсь, расчлененный, в канаве где-то в Рио
после бессонной ночи на рэйве. По крайней мере,
представитель казачества не грозит блестящей саблей
моей еврейской шее, в противном случае я бы и пикнуть не успел:
«У меня только шея еврейская! Все остальные части тела
принадлежат Русской Православной Церкви!». По крайней мере,
в переулке я не слышу от лыбящихся работяг: «Ну-ка, проучим этого нигера»,
Сэр, я давно не школьник, не надо меня учить, сам я из Эфиопии,
а здесь проездом! Сэр, это должно быть какая-то шутка…
Приготовь мне пещеру, а после, будь добр, забудь к ней дорогу.
Довольно и хлеба краюхи, довольно воды из ручья.
Слепенький боженька сцедит вечерней прохлады,
Погладит студеной ладонью, и в сумерках колких растает,
туманом осев, сквозь который, увязнув в Его бороде,
звезды роняют на землю иголки лучей.
Мне бы снова наведаться в банк, а то
у нас на всё про всё триста восемьдесят пять долларов.
Я буду скучать по каждому доллару из тех пятнадцати,
что мы потратили, но толку горевать: след их простыл.
Следы простынут у всего на свете.
Особенно у добрых дел –
плохие находят дорогу обратно.
Найти свое место
Мне не составило особого труда
поднять крест на гору.
Мне было несложно висеть там какое-то время, раскинув ладони,
в каждой из которых торчало по гвоздю (в ступнях тоже).
Больно, не спорю, но если
сосредоточиться на чем-нибудь другом, то терпимо.
Например, я обратил внимание на то,
какой замечательный отсюда открывается вид.
Свежий ветерок приятно обдувает те места,
откуда льется кровь, слабые лучи солнца
освещают раскинувшуюся внизу долину со всеми ее
оливковыми рощами, бедняцкими хижинами
и овечьими стадами.
Перевод: Дмитрий Буныгин
Читайте также:
«Патерсон» в трех лицах: поэтическая родословная Джима Джармуша
«Нет у нас больше никакой родины»: стихотворения Жоржи де Сены и Софии де Мелло Брейнер
Джим Джармуш: «Смысл жизни – в самой жизни»