В 2022 году Издательство Ивана Лимбаха выпустило книгу канадской писательницы и переводчицы Доминик Фортье – литературную фантазию на основе подлинных фактов биографии Эмили Дикинсон. Жанр вроде бы знакомый, и всё же что за ним таится в этом, довольно необычном, случае? Олег ГОРЯИНОВ предлагает читать «Города на бумаге» Фортье как своего рода гербарий, собранный из лекарственных растений – и разве не на них похожи стихи Дикинсон?
«Несколько своих стихотворений, явленных миру, она оставила на газетных страницах – они эфемерны, как бабочки, и тоже живут один день. Она пишет на бумаге, но это из-за того лишь, что не найти столь большого альбома, чтобы сделать гербарий из коротких весенних ливней, сильных осенних ветров, гербарий из снега. Она мечтает о стихах, написанных насекомыми, которые передвигались бы на своих длинных тонких лапках, с блестящим панцирем – это их броня, защищающая от здравомыслящих господ и до невозможности приличных дам, которые начинают верещать, завидев божью коровку. Она мечтает о стихах, которые можно было бы прочесть среди звезд, если бы только удалось овладеть языком загадочных созвездий. Грезит о мудреных одах математическим окружностям. О золотых сонетах, что пчелы чертят на поверхности меда. О тех, что сочинил бы Господь Бог, чтобы отдохнуть на седьмой день творения, если бы Он существовал. “Не надо публиковать”. Ваши стихи слишком ценны для этого. Оставьте их для себя одной. И для меня».
Эмили Дикинсон не говорит «нет». Она просто отворачивается всякий раз, когда слышится вкус возможного признания. Её история просится на страницы ненаписанного рассказа Борхеса. Когда Дикинсон исполнилось 23 года, в ноябре и декабре 1853-го на страницах Putnam’s Magazine Герман Мелвилл опубликовал «Писца Бартлби». Мелвилл сочинил персонажа, который жил на страницах книги, в то время как настоящий Бартлби проживал в городе Амхерст, гулял в саду, уединялся в комнате, складывая гербарии слов, совершая «монотонные движения». Мелвилл угадал все детали портрета, только упустил, что Бартлби был женщиной, I would prefer not to которой сопровождалось улыбкой цветка, который всякий раз отворачивался, стоило на него взглянуть. Непризнанный гений? Потерянная одинокая душа? Ничего подобного. Эмили-Бартлби – персонаж земной, укорененный в своем саду не трагедии, а комедии. Отсюда её улыбка, когда она в очередной раз слушает слова восхищения, свидетельствующие о непонимании, от очередного ценителя её «небольших текстов». Так же как Бартлби, она встречает тех, кто к ней пришел, – голосом из-за перегородки.
Доминик Фортье не выходит за рамки авто-мифо-биографии. Она оставляет много свободного места: если пожелаете, то можете добавить деталей из жизни Дикинсон; захотите – вложите сюда исследовательских интуиций; простор для полета чуж(д)ой фантазии Фортье ничем не ограничивает. Вместо этого в «Городе на бумаге» обживается совсем небольшой угол; речь Фортье как пёс кругами определяет место, где он вот-вот ляжет и погрузится в сон. Дикинсон здесь не на страницах книг, а где-то между. Всё потому, что «она, как и её растения, тоже провела зиму между страницами книги». А тот, кто думает, что это безопасное место утайки, – ошибается. За книгой следует книга – как в лабиринте, «в каждой книге сотня книг. Это двери, которые открываются и уже не закрываются никогда. Эмили живет на перекрестье ста тысяч сквозняков. Ей всегда нужен легкий свитерок».
У Клода Луи-Комбе, писателя, который попытался придать «жанру» авто-мифо-биографии понятийную плотность, есть рассказ, «Пробел», где пауза-бездна, отделяющая слова друг от друга, темнеет. Напротив, пробел Дикинсон ослепляет белизной. У неё вообще всё постепенно белеет словно снег. «Её стихи – это не дети. Самое большее они – снежные хлопья», которые тают, стекают по лицу, щекоча, вызывая улыбку. «Она самая белая из всех лилий. Белизна – это отсутствие цвета и просто отсутствие. Эмили отсутствует на всех пиршествах». Даже её тело – скелет, белый, как снег. «Эмили, в тишине своей комнаты постепенно обнажается, всё с себя снимая. Сначала устойчивые понятия, формы вежливости, потом Бога с Его свитой, визиты, обязательства, улыбки. Вскоре ей останется лишь выскользнуть из своей кожи и встать перед зеркалом, ощетинившись зубами и ребрами: маленький, белый, как снег, скелет».
Фортье обживает один угол, у которого несколько имен. Материя, земля, корни, плоть. Всё потому, что «мир, можно сказать, не существует вовсе. А существует вот что: пламя свечи, собака у ног, хлопчатобумажные простыни, цветки жасмина». Именно поэтому Дикинсон не имеет ничего общего с поэзией как жестом самовыражения. «Она пишет не для того, чтобы выразить себя – какой ужас! – выразить себя для неё как отхаркнуть, высморкаться: и в том и в другом случае выделяется какая-то липкая мокрота с большим количество слизи». Её стихи, «небольшие тексты», не более чем опыт избирательного сродства: вот слово похожее на фиалку, а это предложение украдкой смотрит на стебель лилии. «Только одуванчикам нечего сказать: они просто радуются, что живы». Другими словами, «прежде чем стать книгой, это было охапкой лекарственных растений».
Как ведут себя тексты Дикинсон? Согласно Фортье они приручают самое непослушное, злобное, всё пожирающее и претворяющее в прах творение, – время. Дикинсон, зная, что проиграет, приняла вызов с улыбкой, которую легко не заметить, – ведь она стирает сама себя. «В гостиной друг напротив друга стоят двое: Эмили и стенные часы, оба высокие, прямые, стройные. Эмили не отводит глаз от стрелки. Если она хоть на секунду отвлечется, её сожрет чудовище. В песочных часах сыплется песок, в водяных часах течет вода, а в этом маятнике мается время».
Можно подумать, что мир Дикинсон – это мир без надежды. Иначе откуда столь стойкое сопротивление окружающим, которые предлагают проторенные пути от страха смерти? «Проповеди кажутся ей неинтересными, и сама мысль о Боге то давит на нее, то повергает в ужас. Её сердце не такое большое, а ум недостаточно глубок, чтобы принять Таинство, – и в конце концов она говорит себе, что Бог, наверное, тоже не верит в неё. Перед глазами Эмили теснятся одна к другой множество шелковистых, аккуратно причесанных головок: изящные локоны, косы, пучки, ленты. Многолюдно же будет в раю: все станут наступать друг другу на ноги в лакированных ботинках. Без надежды, без веры, без поддержки Эмили остаётся стоять – одна, выпрямившись, как буква i, чувствуя, что может всё. Похоже, в аду гораздо спокойнее».
Зачем нужно спасаться, если у тебя за окном цветок? Зимой, когда цвет прячется в белизне, достаточно открыть книгу и достать оттуда след лета: сухой, хрупкий однолетник. Он не помышлял о после-жизни, но она ему оказалась дарована простым жестом канатоходца, который балансирует между «да» и «нет», между «жизнью» и «книгой», между «голосом» и «молчанием». «В этот самый момент, стоя посреди осени, Эмили оказывается на слиянии двух вечностей – исчезающего лета и подступающий зимы. Стоять надо неподвижно, высоко подняв голову, чтобы не погрузить ни в то, ни в другое, но продолжать осторожно идти по тонкой травинке, как акробат по проволоке».
Эмили-диалектик: «яблоко в руке, нога в могиле».
Фортье Доминик. Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон. Издательство Ивана Лимбаха, 2022. Пер. с фр. А. Н. Смирновой. Тираж 2000 экз. Доп. тираж 2500 экз. 224 с.
В оформлении материала использованы кадры из фильма Теренса Дэвиса «Тихая страсть» (A Quiet Passion, 2016).
Олег Горяинов