шему вниманию представляется текст французского мыслителя Мориса Бланшо, написанный им о фильме Маргерит Дюрас «Разрушать, говорит она» (D?truire, dit-elle, 1969; судя по тексту Бланшо, более подходящ второй вариант названия «Уничтожить, говорит она»). В нем он обращается к сюжетам, которые не исчерпываются линиями политической, любовной, модернистской аргументации, с настойчивым уклонением от определенности формата самого его текста. Эссе, критика, рецензия, рифма, продолжение… Или просто еще один элемент констелляции «неописуемого сообщества» Бланшо, Дюрас и не только.
• Уничтожить: книге («книге», «фильму»? интервалу между ними?) надлежало дать нам это слово в качестве неизвестного, в качестве слова совершенно другого языка, обещанием которого оно может стать, языка, которому, возможно, больше и нечего сказать, кроме этого единственного слова. Однако услышать его непросто, нам, принадлежащим старому миру. Слушая его, мы все еще слышим самих себя, нашу потребность в безопасности, нашу уверенность обладания, наши личные антипатии, наши затяжные обиды. Уничтожить же предстает, как нельзя лучше, утешением в отчаянии, словом-приказом, которое одно сможет успокоить в нас угрозу времени.
Как услышать его, не прибегая к словарям, которые в наше распоряжение предоставляют знание, в остальном легитимное? Заметим не торопясь: нужно любить, чтобы уничтожить, и тот, кто способен уничтожить одним движением любви, не повредит, не уничтожит, лишь принесет в дар, принося пустую необъятность, в которой уничтожить теряет как отрицательный, так и утвердительный заряд, становится нейтральной речью, несущей нейтральное желание. Уничтожить. Не более чем шум. Не единственное слово, воспеваемое в своем единстве, но умножающее себя в разреженном пространстве, и та, которая его произносит, произносит анонимно, ее юные черты появляются из места без горизонта, молодость без возраста, молодость, делающая ее очень древней или же слишком юной, чтобы казаться просто молодой. Так греки воспевали в каждой девушке-подростке ожидание прорицающей речи.
• Уничтожить. Как это звучит: неспешно, нежно; абсолютно. Слово – инфинитив, отмеченный бесконечностью – без субъекта; произведение – разрушение – свершаемое самим словом: ничего, что могло бы быть схваченным нашим сознанием, особенно если оно ожидает вариантов действия. Словно ясность в сердцевине, внезапный секрет. Он доверен нам для того, чтобы, уничтожая себя, он уничтожил нас для будущего, навсегда отделенного от всякого настоящего.
Кадр из фильма Маргерит Дюрас «Уничтожить, говорит она»
• Персонажи? Да, они находятся на позициях персонажей: мужчины, женщины, тени, и в то же время они являются точками сингулярности, неподвижными, несмотря на то, что маршрут движения в разреженном пространстве, где почти ничего не может произойти, ведет себя от одного к другому, множественный маршрут, при помощи которого, неизменные, они не перестают обмениваться, тождественные, изменяться. Разреженное пространство, в котором эффект редкости стремится к бесконечности, вплоть до предела, не ограничивающего.
• Несомненно, то, что здесь происходит, происходит в месте, имеющем имя: гостиница, парк и еще дальше лес. Не будем интерпретировать. Это место принадлежит миру, нашему миру: мы там все останавливались. Тем не менее, хотя оно и открыто на все четыре стороны, это место строго ограничено и даже замкнуто: священно, в прежнем смысле слова, отделено. Кажется, что здесь, еще до начала действия книги и вопрошающих диалогов фильма, смерть – определенный способ умирания – сделала свое дело, внеся туда смертельное бездействие (d?soeuvrement). Все здесь пусто, все поражено отсутствием, в сравнении с вещами нашего общества, в сравнении с событиями, которые там якобы произойдут: обед, игры, чувства, слова, книги, которые не пишут и не читают, и даже ночи, принадлежащие во всей их интенсивности уже потухшей страсти; ничто здесь не устроено, поскольку ничто здесь не может стать ни полностью реальным, ни полностью нереальным: как будто письмо разыгрывает, на захватывающем фоне отсутствия, подобия фраз, остатки языка, подражания мысли, симуляции сущего. Присутствие, не поддерживаемое никаким присутствием, будь то прошлое, будь то грядущее; забвение, не предполагающее ничего забытого и отрезанное от всякой памяти: никакой уверенности, никогда. Слово, одно только слово, последнее или первое, врывается сюда со сдержанным раскатом принесенной богами речи: уничтожить. Здесь мы вновь схватываем второе требование этого нового слова, ведь если нужно любить, чтобы уничтожить, то нужно также, перед тем как уничтожить, освободиться от всего, от себя, от живущих возможностей, а также от мертвых и смертных вещей с помощью самой смерти. Умирать, любить: и только тогда мы сможем приблизиться к основному уничтожению, тому, что готовит нам чуждую правду (столь же нейтральную, сколь и желаемую, столь же насильственную, сколь и удаленную от всех нападающих сил).
Кадр из фильма Маргерит Дюрас «Уничтожить, говорит она»
• Откуда они? Кто они? Без сомнения, существа, как и мы сами: других не найти в этом мире. Однако, в действительности, существа уже полностью уничтоженные (откуда аллюзия на иудаизм), которых, тем не менее, эта эрозия, это опустошение или это бесконечное движение умирания, ставшее в них словно единственным воспоминанием о них самих (воспоминанием – сверканием наконец проявленного отсутствия, движением – медленным и еще не завершенным продвижением длительности, а также девушкой – ее молодостью, ибо она безупречно уничтожена в том абсолютном отношении, которое она поддерживает с молодостью), не оставив злополучных шрамов, освободили для нежности, для внимания к другому, для любви вне обладания, вне индивидуальности, неограниченной: освобожденные для всего этого, а также для особого слова, которое они несут один за другим, получив его от самой юной, ночного подростка, от той, которая одна только и способна «сказать» его с предельной точностью: уничтожить, говорит она.
Порой они таинственным образом напоминают то, чем могли быть для древних греков, будучи с ними всегда на короткой ноге, сколь привычные, столь и посторонние, сколь близкие, столь и далекие, боги – боги новые, свободные от всякой божественности, уже и все еще грядущие, хотя и происходящие из давнего прошлого, стало быть – люди, чуждые лишь людской тяжеловесности и людской правде, но не желанию, но не безумию, что – не признаки человека. Быть может, боги – в их множественной сингулярности, в их невидимом удвоении, чье отношение к самим себе поддерживается ночью, забвением, простотой, распределенной между эросом и танатосом: смерть и желание нам, наконец, доступные. Да, боги, однако, согласно неразгаданной загадке Диониса, боги безумные; что-то вроде предшествующего финальному смеху божественного обмена – в полной невинности, доступ к которой открывается нам – заставляет их обозначить их молодую подругу как безумную по своей природе, безумную по ту сторону всякого знания о безумии (тот же, быть может, образ, который Ницше из глубины своего собственного блуждания называл Ариадной).
Кадр из фильма Маргерит Дюрас «Уничтожить, говорит она»
• Лёкат: Лёкат [1]: блеск слова «уничтожить», слова, что сияет, но не освещает, будь то в пустоте неба, опустошенного отсутствием богов. И не будем думать, что подобное слово, коль скоро оно было произнесено для нас, сможет нам принадлежать и быть принятым нами. Если «лес» – нечто иное (без символов и загадок), не что иное, как непреодолимый предел, который, однако, постоянно преодолевается в качестве непреодолимого, то именно оттуда – место без места, внешнее – внезапно возникает, в шуме молчания (таков Дионис, самый шумный, самый молчаливый), вдали от всякого возможного значения, истина незнакомого слова. Оно достигает нас издалека, необъятным шумом уничтоженной музыки, приближаясь, быть может, обманчиво в качестве также и начала всякой музыки. Что-то, сама суверенность, здесь исчезает, здесь возникает, и мы не способны выбрать между возникновением и исчезновением, между страхом и надеждой, желанием и смертью, концом и началом времен, истиной и безумием возвращения. Но не только музыка (красота) представляется уничтоженной и в то же время возродившейся, еще более загадочным образом, это – уничтожение в качестве музыки, за которым мы наблюдаем и в чем принимаем участие. Более загадочным и более опасным образом. Опасность безгранична, страдание будет безграничным. Что станет с этим словом, уничтоженным и уничтожающим? Мы не знаем. Мы знаем только, что каждому из нас надлежит его нести, отныне в сопровождении молодой невинной подруги, что дает и принимает смерть как будто вечно.
[1] Коммуна на юге Франции. Название происходит от др. греч. ?????? (leuk?s) – белизна, белый.
Перевод выполнен по изданию: Maurice Blanchot, L’Amiti?, Galliamard, Paris, [1971], 2010, p. 132-136. Впервые статья опубликована в журнале L’Eph?m?re: Maurice Blanchot, « D?truire », in : L’Eph?m?re, n° 13, printemps 1970, p. 22-26.
Продолжая неделю Маргерит Дюрас, Cineticle публикует текст французского мыслителя Мориса Бланшо о фильме «Разрушать, говорит она» (D?truire, dit-elle, 1969; судя по тексту Бланшо, более подходит второй вариант названия «Уничтожить, говорит она»). В нем он обращается к сюжетам, которые не исчерпываются линиями политической, любовной, модернистской аргументации, с настойчивым уклонением от определенности формата самого его текста. Эссе, критика, рецензия, рифма, продолжение… Или просто еще один элемент констелляции «неописуемого сообщества» Бланшо, Дюрас и не только.
• Уничтожить: книге («книге», «фильму»? интервалу между ними?) надлежало дать нам это слово в качестве неизвестного, в качестве слова совершенно другого языка, обещанием которого оно может стать, языка, которому, возможно, больше и нечего сказать, кроме этого единственного слова. Однако услышать его непросто, нам, принадлежащим старому миру. Слушая его, мы все еще слышим самих себя, нашу потребность в безопасности, нашу уверенность обладания, наши личные антипатии, наши затяжные обиды. Уничтожить же предстает, как нельзя лучше, утешением в отчаянии, словом-приказом, которое одно сможет успокоить в нас угрозу времени.
Как услышать его, не прибегая к словарям, которые в наше распоряжение предоставляют знание, в остальном легитимное? Заметим не торопясь: нужно любить, чтобы уничтожить, и тот, кто способен уничтожить одним движением любви, не повредит, не уничтожит, лишь принесет в дар, принося пустую необъятность, в которой уничтожить теряет как отрицательный, так и утвердительный заряд, становится нейтральной речью, несущей нейтральное желание. Уничтожить. Не более чем шум. Не единственное слово, воспеваемое в своем единстве, но умножающее себя в разреженном пространстве, и та, которая его произносит, произносит анонимно, ее юные черты появляются из места без горизонта, молодость без возраста, молодость, делающая ее очень древней или же слишком юной, чтобы казаться просто молодой. Так греки воспевали в каждой девушке-подростке ожидание прорицающей речи.
• Уничтожить. Как это звучит: неспешно, нежно; абсолютно. Слово – инфинитив, отмеченный бесконечностью – без субъекта; произведение – разрушение – свершаемое самим словом: ничего, что могло бы быть схваченным нашим сознанием, особенно если оно ожидает вариантов действия. Словно ясность в сердцевине, внезапный секрет. Он доверен нам для того, чтобы, уничтожая себя, он уничтожил нас для будущего, навсегда отделенного от всякого настоящего.
Кадр из фильма Маргерит Дюрас «Уничтожить, говорит она»
• Персонажи? Да, они находятся на позициях персонажей: мужчины, женщины, тени, и в то же время они являются точками сингулярности, неподвижными, несмотря на то, что маршрут движения в разреженном пространстве, где почти ничего не может произойти, ведет себя от одного к другому, множественный маршрут, при помощи которого, неизменные, они не перестают обмениваться, тождественные, изменяться. Разреженное пространство, в котором эффект редкости стремится к бесконечности, вплоть до предела, не ограничивающего.
• Несомненно, то, что здесь происходит, происходит в месте, имеющем имя: гостиница, парк и еще дальше лес. Не будем интерпретировать. Это место принадлежит миру, нашему миру: мы там все останавливались. Тем не менее, хотя оно и открыто на все четыре стороны, это место строго ограничено и даже замкнуто: священно, в прежнем смысле слова, отделено. Кажется, что здесь, еще до начала действия книги и вопрошающих диалогов фильма, смерть – определенный способ умирания – сделала свое дело, внеся туда смертельное бездействие (d?soeuvrement). Все здесь пусто, все поражено отсутствием, в сравнении с вещами нашего общества, в сравнении с событиями, которые там якобы произойдут: обед, игры, чувства, слова, книги, которые не пишут и не читают, и даже ночи, принадлежащие во всей их интенсивности уже потухшей страсти; ничто здесь не устроено, поскольку ничто здесь не может стать ни полностью реальным, ни полностью нереальным: как будто письмо разыгрывает, на захватывающем фоне отсутствия, подобия фраз, остатки языка, подражания мысли, симуляции сущего. Присутствие, не поддерживаемое никаким присутствием, будь то прошлое, будь то грядущее; забвение, не предполагающее ничего забытого и отрезанное от всякой памяти: никакой уверенности, никогда. Слово, одно только слово, последнее или первое, врывается сюда со сдержанным раскатом принесенной богами речи: уничтожить. Здесь мы вновь схватываем второе требование этого нового слова, ведь если нужно любить, чтобы уничтожить, то нужно также, перед тем как уничтожить, освободиться от всего, от себя, от живущих возможностей, а также от мертвых и смертных вещей с помощью самой смерти. Умирать, любить: и только тогда мы сможем приблизиться к основному уничтожению, тому, что готовит нам чуждую правду (столь же нейтральную, сколь и желаемую, столь же насильственную, сколь и удаленную от всех нападающих сил).
Кадр из фильма Маргерит Дюрас «Уничтожить, говорит она»
• Откуда они? Кто они? Без сомнения, существа, как и мы сами: других не найти в этом мире. Однако, в действительности, существа уже полностью уничтоженные (откуда аллюзия на иудаизм), которых, тем не менее, эта эрозия, это опустошение или это бесконечное движение умирания, ставшее в них словно единственным воспоминанием о них самих (воспоминанием – сверканием наконец проявленного отсутствия, движением – медленным и еще не завершенным продвижением длительности, а также девушкой – ее молодостью, ибо она безупречно уничтожена в том абсолютном отношении, которое она поддерживает с молодостью), не оставив злополучных шрамов, освободили для нежности, для внимания к другому, для любви вне обладания, вне индивидуальности, неограниченной: освобожденные для всего этого, а также для особого слова, которое они несут один за другим, получив его от самой юной, ночного подростка, от той, которая одна только и способна «сказать» его с предельной точностью: уничтожить, говорит она.
Порой они таинственным образом напоминают то, чем могли быть для древних греков, будучи с ними всегда на короткой ноге, сколь привычные, столь и посторонние, сколь близкие, столь и далекие, боги – боги новые, свободные от всякой божественности, уже и все еще грядущие, хотя и происходящие из давнего прошлого, стало быть – люди, чуждые лишь людской тяжеловесности и людской правде, но не желанию, но не безумию, что – не признаки человека. Быть может, боги – в их множественной сингулярности, в их невидимом удвоении, чье отношение к самим себе поддерживается ночью, забвением, простотой, распределенной между эросом и танатосом: смерть и желание нам, наконец, доступные. Да, боги, однако, согласно неразгаданной загадке Диониса, боги безумные; что-то вроде предшествующего финальному смеху божественного обмена – в полной невинности, доступ к которой открывается нам – заставляет их обозначить их молодую подругу как безумную по своей природе, безумную по ту сторону всякого знания о безумии (тот же, быть может, образ, который Ницше из глубины своего собственного блуждания называл Ариадной).
Кадр из фильма Маргерит Дюрас «Уничтожить, говорит она»
• Лёкат: Лёкат [1]: блеск слова «уничтожить», слова, что сияет, но не освещает, будь то в пустоте неба, опустошенного отсутствием богов. И не будем думать, что подобное слово, коль скоро оно было произнесено для нас, сможет нам принадлежать и быть принятым нами. Если «лес» – нечто иное (без символов и загадок), не что иное, как непреодолимый предел, который, однако, постоянно преодолевается в качестве непреодолимого, то именно оттуда – место без места, внешнее – внезапно возникает, в шуме молчания (таков Дионис, самый шумный, самый молчаливый), вдали от всякого возможного значения, истина незнакомого слова. Оно достигает нас издалека, необъятным шумом уничтоженной музыки, приближаясь, быть может, обманчиво в качестве также и начала всякой музыки. Что-то, сама суверенность, здесь исчезает, здесь возникает, и мы не способны выбрать между возникновением и исчезновением, между страхом и надеждой, желанием и смертью, концом и началом времен, истиной и безумием возвращения. Но не только музыка (красота) представляется уничтоженной и в то же время возродившейся, еще более загадочным образом, это – уничтожение в качестве музыки, за которым мы наблюдаем и в чем принимаем участие. Более загадочным и более опасным образом. Опасность безгранична, страдание будет безграничным. Что станет с этим словом, уничтоженным и уничтожающим? Мы не знаем. Мы знаем только, что каждому из нас надлежит его нести, отныне в сопровождении молодой невинной подруги, что дает и принимает смерть как будто вечно.
[1] Коммуна на юге Франции. Название происходит от др. греч. ?????? (leuk?s) – белизна, белый.
Перевод выполнен по изданию: Maurice Blanchot, L’Amiti?, Galliamard, Paris,
[1971], 2010, p. 132-136.
Впервые статья опубликована в журнале L’Eph?m?re: Maurice Blanchot,
« D?truire », in : L’Eph?m?re, n° 13, printemps 1970, p. 22-26.
