В середине 70-х Орсон Уэллс не вылезал из лос-анжелесского ресторана Ma Maison, чью кухню в то время прославил Вольфганг Пак, быстро сделавший себе имя австрийский шеф-повар. Уэллсу самому было под семьдесят, и с тех пор, как он поставил «Гражданина Кейна», минуло добрых сорок лет. Пожирневший, одиозно ворчливый Уэллс давно распрощался со своим звездным статусом, но все же еще оставался в некотором роде голливудским придворным. Режиссер Генри Джэглом был одним из многих его почитателей, но, пожалуй, единственным, кто догадался записать свои беседы с Уэллсом. Этот разговор был записан в 1983 году в том самом ресторане, за ланчем.
Орсон Уэллс: Итак, что же мы будем есть?
Генри Джэглом: Я возьму куриный салат.
Орсон Уэллс: Не вздумай! Там же каперсы, тебе такое не понравится.
Генри Джэглом: Я попрошу официанта, чтобы их убрали из салата.
Орсон Уэллс: Легче вернуть блюдо на кухню.
Подходит официант.
Официант: Позвольте предложить вам салат из грейпфрута и апельсина.
Орсон Уэллс: Отвратительный выбор. Глупый и типично немецкий.
Генри Джэглом: Они испортили куриный салат, когда начали добавлять туда ту горчицу… Совсем другой салат стал.
Орсон Уэллс: У них новый шеф-повар.
Генри Джэглом: Может, жареную свинину?
Орсон Уэллс: Боже. В такую жару? Я не ем свинины. Но я закажу свинину – просто чтобы понюхать.
Официант удаляется.
Генри Джэглом: Ты уже слышал о Теннесси Уильямсе? По-моему, это ужасно.
Орсон Уэллс: Слышал, что он умер прошлой ночью. А что в этом было ужасного?
Генри Джэглом: Говорят, во всем виновата какая-то особая курительная трубка, в которой было что-то подмешано.
Орсон Уэллс: Наркотик? Или растолченный сэндвич с говядиной? Я бы хотел умереть в одиночестве в гостиничном номере – просто взять и откинуть тихонько копыта.
У Кена Тайнена была забавная история о Теннесси, которую он так нигде не опубликовал. Кастро пригласил их с Теннесси на Кубу. Заходят они, значит, в офис Главного, а там уже собрались приспешники нашего дорогого Эль Хефе. И Че Гевара с ними. Тайнен и Кастро сцепились языками: первый говорил на ломаном испанском, второй – на превосходным английском. Теннесси стало скучно одному, он оборачивается к Че Геваре, и говорит тому – представьте себе южный акцент Теннесси! – «Не могли бы вы сбегать и принести мне парочку тамале?»
Генри Джэглом: А ты не думаешь, что Тайнен это выдумал?
Орсон Уэллс: Теннесси сам же и рассказывал эту историю. Подозреваю, что он малость приукрасил, вряд ли это был именно Че Гевара.
Орсон Уэллс и Генри Джэглом
Входит агент Свифти Лэзер.
Свифти Лэзер: Просто хотел поздороваться.
Орсон Уэллс: Выглядишь замечательно.
Свифти Лэзер: Я-то да. А вот тебе, Орсон, стоило бы поберечь себя.
Орсон Уэллс: Что, я так плохо выгляжу?
Свифти Лэзер: Ты выглядишь великолепно.
Лэзер уходит.
Орсон Уэллс: «Стоило бы поберечь себя!».«Стоило бы поберечь себя!». Свифти каким был тридцать лет назад, таким и остался. До сих пор живет в отеле и каждый раз, когда идет мыться, заказывает себе гору полотенец. И когда он босой выходит из ванной, выстраивает себе целую дорогу из полотенец!
Генри Джэглом: Микробов боится?
Орсон Уэллс: Говорю тебе, видел своими глазами!
Генри Джэглом: Чем он боится заразиться через стопу?
Орсон Уэллс: Глистами, наверное. Глистами отеля «Ритц»!
Генри Джэглом: Кстати, я только что прочел книгу Гарсона Кэнина о Трейси и Хепберн.
Орсон Уэллс: Ух! Помню, сижу я в гриме на съемках «Кейна», а она сидит напротив, она тогда снималась в «Свидетельстве о разводе». Сидит-расписывает всем, как ее оттарабанил Говард Хьюз – со всеми красочными подробностями и «нехорошими» словами. Такое редко от кого услышишь, разве что от Кэрол Ломбард. Та вообще по-другому не могла, только так и разговаривала. А вот Кэти с ее великосветским выговором отличницы «выражалась» намеренно. Грейс Келли тоже там крутилась, она обычно спала в примерочной, когда никто не видел. Но она всегда помалкивала. Кэти была иной. В молодости ей был присущ тот свободный дух, который можно заметить и у современных девушек. Трэйси я недолюбливал.
Генри Джэглом: Разве он не был чертовски очарователен?
Орсон Уэллс: Нет, он был омерзителен, просто омерзителен. Кэти я не нравился. Она меня не выносила. Это было отвращение на физическом уровне. Слышал про такое явление? Чисто европейское: если мне не нравится, как человек выглядит, то мне и сам человек не по нраву. Видишь ли, мне не кажется, что различные расы и нации созданы равными. Я глубоко уверен, что это чушь. Все люди разные. К примеру, у сардинцев пальцы как обрубки. У боснийцев короткие шеи.
Генри Джэглом: Орсон, это курам на смех.
Орсон Уэллс: Сам погляди! Погляди!
Я на дух не переносил Бетт Дэвис, и знаешь, у меня никогда не возникало желания смотреть, как она играет. Меня тошнит от Вуди Аллена – я на физическом уровне не переношу такой тип людей.
Генри Джэглом: Вы разве встречались?
Орсон Уэллс: О да. Я едва мог разговаривать с ним. Чаплин таким же был – эта специфическая смесь заносчивости и застенчивости невероятно раздражает.
Генри Джэглом: Вуди не заносчивый, он робкий.
Орсон Уэллс: Он заносчивый. Как и у всех застенчивых людей, его заносчивость безгранична. Всякий тихоня чудовищно высокомерен. Робким он только кажется. Он и ненавидит себя, и обожает – здесь, видишь ли, тонкая грань. Таким людям, как я, приходится постоянно одергивать себя и скромничать. По мне, так самое возмутительное, что можно себе представить, это человек, по доброй воле валяющий дурака – лишь бы заслужить одобрительный смех и скрыть, что у него внутри. Все, что снимает Вуди Аллен, сводится к самотерапии.
Орсон Уэллс и Чарльз Спенсер Чаплин
Официант: Bon appétit, господа. Вам всё у нас нравится?
Орсон Уэллс: Спасибо за заботу, но мы тут немного заняты. (Официант удаляется.) Хоть бы они отстали. Если бы это был мой ресторан, я бы ни за что не позволил официантам надоедать посетителям, особенно когда те разговаривают.
Генри Джэглом: Как тебе еда?
Орсон Уэллс: Хуже, чем вчера.
Генри Джэглом: Тогда, может, позовем официанта и попросим заменить блюдо?
Орсон Уэллс: Ни в коем случае. Он мне потом еще туда плюнет. Позволь мне поведать тебе историю Джорджа Джина Нэтена, великого американского театрального критика. Свет не видывал таких скряг, как Нэтен, даже Чарли Чаплин не был таким скупым. Жил-поживал он в отеле «Ройалтон», и все сорок лет, что он там обитал, он ни разу не оставил никому чаевых. Даже в рождественский вечер никто от него и цента не дождался. И однажды кто-то из обслуги втихаря помочился ему в чай! Об этом прознал весь Нью-Йорк, за исключением, разумеется, самого Нэтена. Он и не заметил подвоха – выпил и не поперхнулся. Обслуга продолжала писать ему в чай годами! Там уже и чая, собственно, не было, одна моча. Сидишь себе в театре и думаешь: вот он, великий американский театральный критик – смотрит спектакль с полным желудком мочи. Сам слышал, как он возмущался, когда зашел в ресторан «21», что чай у них хуже, чем в «Ройалтоне». Я под стол сполз от смеха.
Генри Джэглом: В газетах писали, что дела в «Ма Мезоне» стали хуже после того, как от них ушел Вольфганг Пак.
Орсон Уэллс: Мне никогда не нравился этот мелкий дерьмушник.
Генри Джэглом: Уоррен Битти однажды заметил, что кинематограф сильно изменился после прихода телевидения. В кинотеатре у тебя нет выбора – ты вынужден смотреть то, что показывают, нравится тебе фильм или нет. А телевизор можно переключить на другой канал…
Орсон Уэллс: В мое время, в тридцатые, все было иначе. Мы не вылезали из кинотеатров. День и ночь напролет бегали из одного в другой, словно по злачным местам. Нам было плевать на расписание: подумаешь, не успели к началу показа. Посмотреть фильм было все равно что перехватить стакан в баре. Хлопнул и бегом в следующий.
Генри Джэглом: И ты ни разу не жалел, что смотрел фильм не полностью?
Орсон Уэллс: Да ну. Билет стоил недорого, так что если фильм нам не нравился, мы просто вставали и шли на другой сеанс. Выражаясь современным языком, мы переключали телевизор на другой канал.
Генри Джэглом и Орсон Уэллс
Генри Джэглом: В тридцатые было лучше?
Орсон Уэллс: Ужасно, когда старики говорят, что в их годы жилось лучше, но самое ужасное при этом, что они правы. В тридцатые каждый год выпускали тьму фильмов, не то что сейчас! Дэррил Занук выпускал по восемьдесят картин за раз! Будь ты хоть какой тиран, понятное дело, за каждым режиссером не уследишь. Так что иной раз получалось что-то действительно стоящее.
Я легко мог найти общий язык со студийными бонзами, даже с самыми неприятными старикашками. Они были не чета их сегодняшним наследникам, этим приготовишкам с университетскими дипломами. Старикашки мне не досаждали. Вот от адвокатов и агентов я тогда натерпелся. Кажется, это Норман Мейлер сказал, что искусство заключения сделки стало основным искусством в Голливуде. На это уходят все силы. За сорок пять лет я порядком насмотрелся на агентов. Как продюсер я тоже имел с ними дело, и хоть бы раз кто попробовал отстоять клиента. Никто не говорил: «Это именно тот типаж, что вам нужен!». Всё, что я слышал – «Вам не нравится? У нас есть другие актеры, гораздо лучше». Не люди – тряпки.
Генри Джэглом: В старые времена никто не подписывал контрактов. Все решалось одним рукопожатием.
Орсон Уэллс: Дал слово – держи. На том стояла Америка, довольно долго стояла. В противном случае Дикий Запад до сих пор бы оставался диким, вне закона. Слово было законом в те времена, и с ним считались. Так было, пока не пришел сухой закон. С ним никто не захотел считаться. Вот так, в один миг, рухнуло само понятие закона. Потом уже был Вьетнам, скандалы вокруг запрета марихуаны, которая, разумеется, должна быть разрешена… Десять лет тюрьмы за косячок? Это новый сухой закон, вот что это такое.
К столику подходит Ричард Бартон.
Ричард Бартон: Орсон, давно не виделись! Отлично выглядишь. Со мной тут Элизабет, она очень хотела с тобой встретиться. Можно нам подсесть к тебе за стол?
Орсон Уэллс: Нельзя. Ты что не видишь, я ем. Поздороваюсь с ней потом, когда буду уходить.
Бартон удаляется.
Генри Джэглом: Орсон, ты вел себя как мудак.
Орсон Уэллс: Постарайся больше не пинать меня под столом, я это просто ненавижу. Ты как еврейская черепаха Тортила, все время читаешь морали. Я не нуждаюсь в уколах совести, особенно, если они приходятся по моим ботинкам. Ричард Бартон промотал свой талант, снимаясь в дерьмовых фильмах. Он стал посмешищем, шутом при своей супружнице-звезде. Разве я с ним грубо обошелся? Как любил говаривать Карл Леммле: «Я дал ему уклончивый ответ. Какой именно? Я сказал ему: «Пошел ты на *уй»».
Генри Джэглом: Тебя послушать, так Бартон продался, а ты – нет.
Сергей Федорович Бондарчук и Орсон Уэллс
Орсон Уэллс: Сэм Голдуин был честный делец, я уважал его. Он продюсировал плохие фильмы, но не со зла. К тому же, он был забавным. Пищит мне, бывало: «Орсон, хочешь, я выпишу тебе чек на салфетке?». Это он сказал: «В компании «Уорнер Бразерс» устное соглашение не стоит и той бумаги, на которой оно написано».
Грегг Толэнд, который часто работал у Голдуина, рассказывал, что в России режиссер переснимает сцену, если лицо кого-то из актеров недостаточно освещено. Такая щепетильность в стиле Голдуина. Долгие планы? Пожалуйста, но никаких затемнений. На лицо актера должен был быть направлен луч яркого света, иначе Сэм тут же вскидывался и принимался верещать: «Я за это лицо заплатил! Я хочу видеть актера!».
Генри Джэглом: Кто-нибудь, кроме Голдуина, предлагал тебе контракт?
Орсон Уэллс: Майер предлагал мне возглавить студию! Суть контракта была в том, что я перестаю сниматься, прекращаю ставить фильмы и писать сценарии, а взамен получаю студию. Майер во мне души не чаял, наверное, оттого, что между нами не было ничего общего. Обхаживал меня как девушку, звал меня «Орси». Мог подпустить слезу, грохнуться в обморок, лишь бы добиться своего. Майер был себе на уме: на публике бил себя в грудь и ратовал за национальные ценности, а сам якшался с детройтской Бандой Пурпурных…
Генри Джэглом: Что за детройтская Банда Пурпурных?
Орсон Уэллс: Мафия, одним словом. Просто тогда слова такого не было – «мафия». Говорили: «люди».
Генри Джэглом: Ты знал кого-нибудь из них? Мейера Лански, может быть?
Орсон Уэллс: А как же. И довольно хорошо. Да и не только его. В сущности, какой у меня был выбор? Я считай что жил тогда в ночных клубах, я не мог их не знать. Мне нравилось драть девочек из кордебалета, мне нравилось кутить всю ночь и пить с кем попало. Им, Мейеру и остальным, тоже нравилось проводить время подобным образом. Самый известный гангстер Америки Мейер Лански мог запросто подсесть за твой столик.
Генри Джэглом: По-твоему, Ли Страсбергу удалась роль Хаймена Рота во втором «Крестном отце»?
Орсон Уэллс: Лански был унылым типом, Страсберг его приукрасил. Ах если бы в реальной жизни Лански был таким же, как на экране! «Крестный отец» – это осанна в честь кучки хмырей, маргиналов и плебса. «Гангстер-джентльмен» – это очередная голливудская выдумка. Уж если кто и был таким гангстером в Голливуде, так это Талберг. До Талберга продюсеры ходили по стеночке и появлялись на площадке только для того, чтобы проверить, не закончились ли деньги и не сжег ли ты случаем декорации. Талбергу было мало сидеть в офисе и считать выручку, он хотел быть автором! Режиссеров он не жаловал: его вполне устраивал китайский болванчик, способный кричать «Мотор!» или «Снято!». Когда Майер предлагал мне студию, он видел во мне нового Талберга.
Орсон Уэллс и Клод Шаброль
Генри Джэглом: Как встретили «Кейна» во французском прокате?
Орсон Уэллс: Я наивно полагал, что парижанам он понравился. Когда же я туда попал, то выяснилось, что во Франции никто не слышал ни про меня, ни про сам фильм. В Париже «Кейна» видел только один человек, да и тот – Жан-Поль Сартр. Накатал возмущенную отповедь – то ли на сорок тысяч слов, то ли еще на несколько слов длиннее.
Генри Джэглом: Возможно, «Кейн» возмутил его с политической точки зрения.
Орсон Уэллс: Тогда уж с комической! «Кейн» – это же комедия.
Генри Джэглом: Да ну?
Орсон Уэллс: А то. Комедия в чистом виде. Конечно, от смеха на ней не умрешь…
Генри Джэглом: Ничего себе комедия. Я, знаешь ли, был более высокого мнения об этом фильме.
Орсон Уэллс: Как будто бы комедия не достойна твоего высокого мнения! «Кейн» – это пародия на классическую трагедию со всеми ее сюжетными клише. У Сартра просто нет чувства юмора.
Генри Джэглом: Скажи, а это разве не Норма Ширер, вдова Талберга, разбилась в том самолете, ну, ты помнишь?
Орсон Уэллс: Нет, не она.
Генри Джэглом: А, точно, это была подружка Гейбла, Кэрол Ломбард.
Орсон Уэллс: Жена! Я в ней души не чаял. Мы были с ней очень близки. Не то чтобы я намекаю, что мы были любовниками… А ты знаешь, почему ее самолет упал?
Генри Джэглом: Почему?
Орсон Уэллс: Самолет был под завязку набит лучшими учеными умами Америки, ну нацисты его и сбили.
Генри Джэглом: Чушь.
Орсон Уэллс: Люди, которым я привык верить, клялись, что это правда. Его обстреляли нацистские шпионы. Самолет был как решето, но прессе объявили, что он разбился о скалы в горах. Рузвельт боялся публично признать, что в стране полно немецких шпионов.
Генри Джэглом: Рузвельта ты тоже знал?
Орсон Уэллс: Конечно. Мы любили поболтать. С ним было легко, о политике мы не разговаривали, никакой предвыборной агитации, ничего в этом роде. Он часто говорил мне: «В Америке всего два великих актера – ты да я».
Фрагмент взят из книги Питера Бискинда «Мои ланчи с Орсоном: Разговоры Генри Джэглома и Орсона Уэллса» (2013).
Перевод: Дмитрий Буныгин
Оригинал: From the Time Capsule: Lunch Conversations With Orson Welles