Самый непостижимый, самый возмутительный, самый кровоточащий дебют этого года – картина француза Франка Бовэ с нервическим заголовком «Не подумай, что я кричу» (Ne croyez surtout pas que je hurle, 2019). Фильм как интимная хроника крайнего отчаяния, для иллюстрации которого режиссёр не снял самостоятельно ни единого кадра, но позаимствовал сотни чужих – найденных на дне депрессии в дни, когда сил хватает лишь на поглощение одного фильма за другим. Что же скрывается за такой саморазрушительной синефилией – особая педагогика или леность сердца – угадывает Алексей ТЮТЬКИН.
«Не подумай, что я кричу» – фильм-открытие фестиваля «Панорама», который стартует 29 ноября в московском кинотеатре «Звезда». Программа составлена главным редактором Cineticle Максимом Селезнёвым и директором фестиваля MIEFF Владимиром Надеиным.
Французский режиссёр короткометражных фильмов и консультант по созданию музыкального видео Франк Бовэ, прочувствовав всем своим естеством дороговизну жизни в Париже, переезжает жить в деревеньку в полтораста километрах от Страсбура, в Эльзас, где люди говорят на диалекте, а французский засорён германизмами. Живёт он там, среди живописных красот, скучая, грустя, впадая в депрессию, вдыхая аромат гераней с подоконников и обрастая жирком культуры. В 2016 году, с апреля по октябрь, он смотрит 400 фильмов, а спустя три года снимает свой полнометражный дебют «Не подумай, что я кричу».
Когда смотришь фильм, всегда смотришь в затылок. Фильм – это обратная сторона Луны, локоть, укушенный до крови, магриттовский портрет Эдварда Джеймса. Это только кажимость, что фильм всегда показывает своё лицо, это даже не просто кажимость, это намеренная обманка кинематографа: казаться таким открытым, будучи скрытым, таким светлым, а на деле сгущающим темноту.
Франк Бовэ в своём фильме-дневнике, собранном из найденных кадров из просмотренных сотен фильмов, открывает эту тайну кинематографа, заявляя: «Чужие фильмы – не что иное, как зеркала, а не окна». И в то же время он смотрит фильмы, смотрит безудержно, поддаваясь сине-булимии. Свой фильм он соткал из самых причудливых и красивых, эффектных и манких, чарующих и шокирующих лоскутков; подтрунивая над эльзасцами, среди которых он живёт, людьми в теле, любящих неспешно и много откушать, Бовэ словно не видит, что он такой же кино-эльзасец, который «ест» по четыре-пять фильмов в день.
Судя по собственному опыту и анамнезу синефилии других людей, сине-булимия чаще всего утихает. Появляются пристрастия, любимые блюда и деликатесы. С Бовэ этого не случилось, так как смотреть кино для него означает лечить себя, ограждать себя бронёй, находить себе убежище в кинематографе. Синефилия как терапевтическая булимия.
Фильм Бовэ структурно прост: смонтированные найденные/увиденные кадры и закадровый голос. Структура, уже ставшая хрестоматийной: сразу же вспоминаются Марсель Анун, Маргерит Дюрас, Венсан Дьётр, из фильмов последних лет – «Искупление» Мигеля Гомеша и «Книга образов» Жан-Люка Годара. Уже не нужно снимать свои кадры, чтобы рассказать свою историю. Когда вокруг столько культуры, – тысячи музыкальных дисков, скачанных из Сети фильмов, сотни книг – можно лишь компоновать, цитировать, указывать, рождать референции.
Считать себя уникальным? Попахивает гордыней. Быть не режиссёром, а складывающим мозаику? Слишком просто. Но Бовэ, впрочем, и не думает усложнять: закадровый текст иллюстрируют найденные кадры. Если голос говорит «птица», на экране мы видим птицу (из чужого фильма), если «сердце» – кадр с сердцем (из чужого фильма), если «желтеющие каштаны» – осенние деревья (из чужого фильма)… Нет никакой «иррациональной купюры», эхо-эффекта между звуком и видео, как у Дюрас и Ануна, нет сдвигов авторской рефлексии относительно показанного, как у Дьётра, политического твиста (ах, мы смотрели на свадьбу молодой немки, а подразумевалась фрау Меркель!), как у Гомеша, деформирования визуального, как у Годара.
Чудится в этом некая лень в отношении визуального (чужие кадры = ничьи), словно бы закадровый текст, повествующий о тревожащих невидимого персонажа вещах, важнее, чем иллюстрирующие его кадры. Угадывать фильмы, из которых они взяты, совершенно незачем, все эти синефильские квизы – игрушки для тех, кто знает достоинство карт, но не умеет в них играть. В тексте слышится отзвук жестокого мира: смерть отца, взорвавший себя в церкви турецкий подросток, бомбардировки Ливии, смерть Майкла Чимино и Аббаса Киаростами, террористический акт в Ницце, сердечный приступ. Красивое и манящее визуальное отдаёт всю свою красоту, силу и кровь текстуальному телу, а само усыхает, как струп, который уже можно содрать с зажившей раны. Это уже не больно, не подумайте, что я кричу.
Вероятно, в этом есть некая педагогика фильма, заложенная в него Бовэ: если кино столь закрытое место, весьма интересно отыскать в нём своё тело (своё в чужом, ничьём), заговаривая визуальное и надевая на него текст. Оттого-то так мало лиц в его фильме (один выразительный крупный план – цитата, взятая из одноимённого немецкого фильма «Не подумай, что я кричу»), всё больше затылки, чтобы нельзя было ассоциироваться с человеком на экране. Но, вероятней всего, никакой педагогики в нём нет, так как игра в синефилию перечёркивает всё.
Четыреста фильмов – четыреста ударов. Ударов в пустоту, так как от них не больно. Наверное, и нам останутся только лоскутки из фильмов – причудливые и красивые, эффектные и манкие, чарующие и шокирующие. Но, для того, чтобы ударить больнее и ранить, некоторые из нас, бросив зрительскую карьеру и остудив синефильский пыл, начнут поиски своих изображений, которые нельзя будет назвать «ничьими», но теми, что нужны всем.
Алексей Тютькин
18 ноября 2019 года