Я плохо говорю по-польски, вы меня не поймете: Общее нигде Грегга Араки и Альфреда Жарри

Что общего у Грегга Араки и Альфреда Жарри? В чем связь между пьесой «Король Убю» и фильмом «Нигде»? Действие обоих произведений разворачивается в пределах одного и того же топонима – то есть нигде. Именно это «нигде» и есть отправная и конечная точка, в которой пересекаются круги существования героев Жарри и Араки. Насколько разрушительной может оказаться реакция, возникающая при таком странном сближении, демонстрирует Алина КУЗЬО.

Известно, что свои последние годы Альфред Жарри жил на чердаке. Не то, чтобы как Карлсон, но почти, – в мансарде с потолками высотой 1,68. Ему с его низким ростом это проблем не доставляло. А вот друзья, приходившие в гости, передвигались сгорбившись, практически как офисные служащие по седьмому с половиной этажу из абсурдистского фарса «Быть Джоном Малковичем». Для того, чтобы испытать удовольствие от общения с язвительным первооткрывателем театрального авангарда (как можно заключить из воспоминаний современников, удовольствие весьма спорное), нужно было приготовиться к ощутимым физическим неудобствам.

Читать  его патафизику («Деяния и мнения доктора Фаустроля, патафизика») – занятие, сходное с дружескими визитами высоких товарищей в миниатюрную квартирку, пропитанную запахом абсента. Читая роман, приходится пробираться через реально ощутимые дебри. Но в дебрях этих кроется совершенно чёткое определение патафизики, – насколько только может быть четким определение воображаемой науки. Впрочем, наука появилась позже, и позже даровала название группе драматургов, которые отдавали Жарри честь и благодарность. Сначала же была пьеса «Король Убю», провалившаяся и изменившая будущее театра (не только его). Пьеса стала взрывом-началом и открывалась с сообщения о том, что  «действие происходит в Польше, а именно нигде».

Тогда эта фраза не вызвала ни бури возгласов, ни бесконечного потока интерпретаций. Впрочем, возгласов из-за скандальности комедии и так было без меры. А вот интерпретаций фраза не породила, – когда Жарри, наконец, начали интерпретировать, и даже возводить на пьедестал, о котором при жизни он так инфантильно и страстно мечтал, эта фраза просто удачно вписалась в абсурдистские каноны авангардного театра, чьим символом стал облаченный в фаллического вида костюм Папаша Убю. Гораздо больше внимания дешифровщики уделили первому слову в пьесе, столь взбесившему всякого зрителя в зале, – «Merdre!», – в честь чего многоликий Кокто даже развернул историю своего Орфея.

Фраза была, но была просто шуткой, как, к примеру, цитаты, выдернутые из текста и контекста «Лысой певицы» и оттого превращавшиеся в бессмысленный, а не в саркастичный, как желал Ионеско, fun – типа  затасканной «Йогурт прекрасно действует на желудок, почки, аппендицит и апофеоз».

Действие происходит в Польше, а именно нигде.

Альфред Жарри


Жарри так много завещал будущему кинематографа, что одна фраза просто затерялась.

И вот спустя 90 лет американский японец Араки дает такую отсылку к этой фразе, что прямее не бывает. «Лос-Анджелес – это нигде. Все живущие здесь потеряны» (фраза вынесена за начальные титры, совсем как обозначение места действия в пьесе; действия,  которое вот-вот развернется).

Выбор Польши для злоключений папапши Убю был не слишком принципиальным, Польша это самое нигде оправдывала. Лос-Анджелес же – совсем другое дело. Араки, родившийся и выросший в ЛА, как никто другой и как любой из нас, знал, что LA – город мечты, город заведомо желанный для каждого второго. Город, в котором столько координат и самоопределений.

Но именно идея жестоко насмеяться над столь желанной многими локацией и вдоволь пройтись по американской культуре двигала Араки. Весь LA состоит из американских символов, дышит ими и питается. Сошедшие с работ Уорхолла банки томатного супа, совершенно олигофренические диалоги героев; ярое воплощение зла, не имеющее никакой номинации, кроме teen-idol, – у такого мира нет будущего, не зря его тотчас же облюбовали инопланетяне и не зря кому-то провидчески снится конец света. Здесь земля не взорвётся от атомной бомбы прямо перед нашими глазами, как в будущем сиквеле-авторемейке под названием «Ба-бах», ведь мир уже сам себя поедает под потоками крови и томатного супа.

Кадр из фильма «Нигде» (1997), Грегг Араки

Вообще «Нигде» – игра с реминисценциями, истое детище постмодернистских 90-х. Но интересна совсем не киноцитация, а то, как за час семнадцать экранного времени Араки пересказал в американских – скандальных – образах историю авангардного театра, с примерами, параллелями, не забыв при этом про сюжетную канву, которая этот театральный учебник оттенила и отодвинула вглубь, на другие уровни чтения.

Араки не экранизирует Жарри. Он даже не использует заданный канон. Он играет с каноном. И игру его можно поворачивать разными сторонами чуть ли не до бесконечности. В этой игровой ситуации можно увидеть, что главный герой фильма – парень по кличке Чёрный – это вариация на тему самого Жарри: он будущий режиссёр, который, снимая свою подружку и убеждая её, что фильм должен выглядеть так, а не иначе, приводит в качестве аргументов фразы типа «Ну подумай, какой будет скандал! Как все взбесятся!», а ещё ему настойчиво говорят про глубокие чёрные глаза, то есть про ключевую деталь в описаниях внешности Альфреда Жарри (по словам друзей драматурга складывается впечатление, что эти глаза отвлекали внимание даже от маленького роста).

Кадр из фильма «Нигде» (1997), Грегг Араки

Действие происходит в Польше, а именно нигде.

Араки тут же берёт методы и другого важного драматурга XX века – Антонена Арто, устраивая кровяной фонтан жестокостей и разбавляя его диалогами в стиле уже Эдварда Олби (по структуре, не лексикону). При этом он не забывает подкидывать ловушки любителям социального прочтения – благо LA даёт соответствующую пищу и проблематику. И вот уже не фигуральный, а вполне реальный кровяной фонтан разлетается в стороны брызгами – не только кровью из головы умирающего парня, но и томатным супом «Кэмпбэлл», банкой которого бедняге и размозжили голову. Добавим сюда множество мелочей типа проходящих в школе уроков по ядерным катастрофам, девиц, при вылизывании сосков восклицающих: «Извращенцы – проказа, разлагающая нашу великую нацию!». Глядя на такое, кажется, все живущие в LA потеряны. Но не потому, что этот город – место, назначенное для гибели и внеочередного конца света, а потому что наблюдающий за всем происходящим изрядно заплутал в метафизических и философских контекстах, и его глаз-камера видит слишком многое, не различая границ реального и нереального.

По Жарри, четвёртое измерение – время. Его машины времени связаны с панорамами. Кино – это всегда вариация на тему панорам, а значит с помощью кино можно пробегать по истории авангардного театра, американского кинематографа, отдавать должное романтизму, и бегущему поможет отсутствие в нигде границ между сновидческой и настоящей действительностью.  В очередной раз скажется и локус LA: город, в котором фабрика грёз расползлась далеко за границы табличек-указателей «Hollywood», с лёгкостью впустит в себя декорации ада, сна, «Короля Убю», никто даже глазом не моргнёт.

Действие происходит в Польше, а именно нигде, так как действие – иллюзия, происходящая в сознании, – нигде или где угодно.

Сон и реальность не имеют разграничений, так что подсказка – во сне законы логики не работают, в реальности не работает абсурд, – оказывается бесполезной. Границы стираются, так как в любом случае и сон, и реальность располагаются нигде и любой, как физический, так и метафизический закон развенчивается патафизическим, в соответствии с которым свойства предметов существуют даже не в воображении, а лишь в потенции. А разрушить этот мир воображаемых решений можно либо по щелчку папаши Убю, либо отдав на съедение гигантским ящерам, либо нажав на кнопку и услышав громкое «ба-бах!».

Читайте также:

«Когда художник открывает глаза…». Три эссе Робера Десноса

Кино на службе грёзы: как правильно читать Десноса