«Когда художник открывает глаза…». Три эссе Робера Десноса

 

В издательстве Grundrisse вышел сборник эссе Робера Десноса «Когда художник открывает глаза…». Cineticle с любезного разрешения издателей публикует три главы из книги: две из них посвящены кинематографу и одна — близкому другу, фотохудожнику и режиссеру Ман Рэю.

Последними словами сюрреалиста, опознанного среди выживших в нацистском концлагере, были: «Да, это я, Робер Деснос, поэт». Он всю жизнь считал себя прежде всего поэтом, и данный сборник ясно показывает, что его критические опыты — это уникальная литература: сплав поэзии и кинокритики. Кинематограф для Робера Десноса был вотчиной фантазии, а визит в кинотеатр — возможностью грезить с открытыми глазами: «Тот, кто до сих пор был лишь затерянным в толпе, блуждавшим в потёмках фигурантом массовки, в царстве собственных химер сам становится главным героем, воодушевлённым любовью и невероятной свободой воображения».

 

Меланхолия кино

Близится лето. Деревья в Париже зазеленели, как нам и мечталось минувшей зимой, но мы уже предвосхищаем скорые ожоги августовского солнца, слетающие осенью листья и оголённые ветви в декабре. Наши глаза отказываются верить в долголетие хорошей погоды, и дождь, шторм и бури кажутся нам куда естественнее спокойного сияния далёкой звезды над цветущей, мирной и погрузившейся в тишину планетой.

Рождённые в предвестье бури, мы ждём её со всем кортежем туч, громов и молний, и многие из нас — а эти строки я пишу для созданий мужественных и не боящихся крайностей — называют этот будущий и, может даже, недалёкий катаклизм Революцией.

Скажите мне, сверстники с сердцами, клокочущими верой (тогда как старцы считают вас скептиками) — где нам укрыть опалённые дневным солн- цем веки, где проведём мы ночи, отданные во власть грёз и галлюцинаций?

Ночь для нас зачастую — лишь бессонница, беспокойство и терзания. Кино распахивает перед нами свой мрак. Заглянем в открывшуюся нам драму. Если у героев в груди сердце, а не рубленая котлета, если предмет их страданий не оставляет равнодушными и нас, мы решительно шагнём в их мир. Если же перед нами всего лишь марионетки, мы рассмеёмся грубо и надменно, и всей прохлады ночи не хватит, чтобы остудить наши обожжённые глаза.

Тем хуже для посредственных фильмов. Придёт день, когда мы разорвём в клочья экран, позволяющий показывать одиозные и смехотворные ленты.

Ман Рэй, которому кино уже обязано многим и, не подчиняйся оно диктату капитала, могло бы быть обязано куда бóльшим, сказал мне как-то, что фильмы на три четверти состоят из открываемых и закрываемых дверей и симулирования разговоров — вещей, признаем, совершенно необходимых.

 

Двор мастерской Десноса по улице Бломе. Слева направо: неизвестный, Сергей Эйзенштейн, Робер Деснос, Поль Элюар. 31 декабря 1929. Фото Григория Александрова

 

С другой стороны — вы замечали, что в кино, за исключением хроники и нескольких немецких фильмов, никогда не показывают похорон? Любопытно, что с экранов изгнано изображение смерти — или любви: я говорю тут о любви самозабвенной, с её звериной жестокостью и всем, что в ней есть восхитительного и дикого, — или гильотины (что как раз пошло бы на пользу некоторым из наших милых соотечественников; те уразумели бы, насколько законным порой бывает лишение жизни себе подобных) — но зато можно сколько угодно хлопать дверьми или шевелить губами в мнимой беседе.

О безвестный цензор, хорошо ли ты осознал смысл этих последних сцен — или сердце и душа твои из жести?

И вместе с тем, вся меланхолия, вся безнадёжность нашей жизни заключены в этих действиях: закрыть одну дверь, открыть другую, говорить — или прикидываться, что говоришь.

Двери открывают нашему взору одни убогие пейзажи и закрывают перед нами другие такие же ничтожества. Нашим дышащим поэзией сердцам по большей части дела нет до наших разговоров. И языки у нас, о герои киноэкрана, своей немотой, быть может, превосходят ваши. Дайте же нам фильмы, не уступающие по силе нашим терзаниям! Руки прочь, цензоры-тупицы, от тех редких достойных лент, что попадают к нам в основном из заповедного уголка Америки — Лос-Анджелеса, свободного города посреди порабощённых земель!

Оставьте же нам наших желанных героинь, не трогайте наших героев. Мир, в котором мы живём, слишком жалок для того, чтобы грёза становилась двойником реальности. Где же вы, героические годы? И заявлю во всеуслышание: говоря о героизме, я думаю не о войне. Нам нужна любовь, нужны возлюбленные под стать легендам, что рождаются в наших умах.

 

Ман Рэй. Портрет Андре Бретона перед картиной Джорджо де Кирико. 1921

 

К чему дольше скрывать сюрреалистические терзания нашего времени, в котором кинематографу отведено такое значительное место? Ночи бурь и вспенившихся волн, убийства в целлулоидных лесах, прекрасные пейзажи! Благодаря кино мы больше не верим в магию далёких ландшафтов, не ищем больше живописного. Кино разрушило то, что великий поэт Шатобриан мог описать при помощи воспоминаний и воображения.

Но нам по-прежнему не дают покоя земные тайны ночи, дня, звёзд и любви. Рокочущий в нас бунт охотно утих бы на груди любовницы, то покорной, то дикой, следующей за нашими желаниями.

Близится лето. Деревья в Париже зазеленели, как нам и мечталось минувшей зимой, но мы уже пред- восхищаем скорые ожоги августовского солнца, слетающие осенью листья и оголённые ветви в декабре.

Как долго ещё пишущий эти строки будет медлить с ответом на зов вечных крон далёких лесов, на трогательную монотонность бессмертных снегов?

1927

 

Всемогущество призраков

Призраки существуют.
Не проходит и дня, чтобы в дымке воспоминания, в отброшенной тени, неожиданной музыкальной фразе, причуде сна или в случайности мечтаний один из них не предстал бы перед нами, превосходя своим вооружением зловещую Минерву, богиню резонёров.

Эти иллюзии, ошибки природы, зыбкие явления столь же — если не более — истинны и реальны, как и материальный мир, которым для европейской цивилизации ограничивается жизнь. Рождённые специально для нас по милости лучей света и целлулоида, эти властные привидения усаживаются рядом с нами во мраке кинозалов. Фильм подходит к концу. Загораются лампы. И что же — жизнь в самом вульгарном смысле этого слова вновь вступит в свои права, установленные привычками и законом? Нет. Рука об руку со зрителем призрак выходит из зала в город, перелицованный воображением. Судьба идёт иным путём.

Те приключения, что мы переживаем в ходе фильма — при всей их медлительности они оказываются стремительнее грёз, — не прекращаются с его окончанием, и тот, кто до сих пор был лишь затерянным в толпе, блуждавшим в потёмках фигурантом массовки, в царстве собственных химер сам становится главным героем, воодушевлённым любовью и невероятной свободой воображения. Он возвращается домой — и его идеальная спутница вставляет ключ в замочную скважину. Стоит ему лечь в кровать, как она задёргивает над ним занавес грёз. Его клонит в сон. Она закрывает ему глаза и укладывается рядом. Несравненная любовница, она беседует с ним так, чтобы не разбудить, и увлекает вслед за собой в ту прекрасную страну чудес, где Алиса встречается с Персевалем, где цветы наделены даром речи, а женщины сулят нам ужасающую любовь в своих роковых объятьях суккуба. И если ночью нашего мечтателя внезапно разбудит рыдание неразделённой страсти, она положит ему на лоб прохладную ладонь и успокоит боль, набухающую в висках.

 

Фильм «Морская звезда» (1928) Ман Рэй

 

Блажен тот, кому не дают покоя такие призраки. Да, его ждут одинокие ночи, приступы необъяснимой тоски, нескончаемая меланхолия, беспричинные желания и сплин, неумолимый сплин. Но он сумеет вернуть земле её место среди звёзд, а человеку — в ряду земных созданий. Золото никогда не заставит его свернуть с пути. Кандалам раба не замедлить его поступи. Более того, само волшебство воображения дарует ему всё, чего он только пожелает, а одиночество его скрасят таинственные посетительницы. Он свободен и волен браться за любое дело, а выйдя из кошмарного лабиринта грёз, чего он может испугаться на земле? Любовь женщины, ночи, полные тайн, ревностная защита свободы, фантазия, питающая всю жизнь, — вот это в его глазах стоит того, чтобы жить.

Дух его, приобщённый к этой фантазии одной лишь властью изумления, обретёт вскоре покой, рождённый из противостояния гордыни и тревоги.

И единственный удел кинематографа — как раз быть вотчиной такой фантазии. Реализм может сколько угодно считать кино своим вассалом, но стоит хорошенькой женщине запутаться в бездумной, может статься, авантюре — и её размноженный до бесконечности призрак навсегда поселится у нас в сердцах, а наша фантазия перепишет задуманную развязку. Г-н Абель Ганс может сколько угодно штамповать ленты, где тщеславие соревнуется с посредственностью, французские фильмы могут оставаться пределом глупости, а «Варьете» — предметом всеобщего восхищения; нас можно сколько угодно обрекать на созерцание невыносимой улыбки г-жи Югетт некогда-Дюфло, а г-ну Биско вольно с каждым днём необъяснимо прогрессировать в искусстве оболванивания своих современников; наконец, все постановщики Франции на пару со всеми дрянными парижскими драматургами могут, сколько им вздумается, плодить необратимые бездумности — им не перекрыть сияния одного-единственного луча проектора на белом экране. Чудо проявляется, где ему угодно и когда угодно, проглядывая в кино, быть может, даже без ведома тех, кто его снимает.

1928

 

Ман Рэй, или «Даже и не мечтайте»*

Вселенную мы познаем лишь при помощи чувств, испорченных предрассудками. В нашем видении мира, сводящемся к четырём стихиям, мы недалеко ушли от самых древних антропоидов: так слепые рыбы из глубин океана, наверное, складывают свою мифологию из ароматических водорослей, несмотря на весь тот пантеон богов, который человек силится вывести из бесплотной материи. В день, когда были разбужены наши чувства, мы провозгласили, что хаос рассеян — но от этого его вокруг не стало меньше, и новый хаос уже не разделить на воду, воздух, землю и огонь. Нам не хватает ещё стольких чувств! Покорение лишь одного из них способно перевернуть мир решительнее, чем изо- бретение очередной религии или внезапное наступление нового геологического периода.

Но даже после многих тысяч лет эти пять тонких рецепторов до конца нам так и не подвластны. Так, от контроля, которому, по мнению людей, они подчиняют всё вокруг, ускользают сны, по сути относящиеся к области зрения, и то, что мы называем оптическими иллюзиями (попробуйте-ка снять их на фотоплёнку!).

Один прославленный полководец приказал своим солдатам метить врагу под дых, другой указал на голову, а третий — в левое запястье. Поэту, впрочем, хорошо известно, что трупов раньше времени не бывает (все мёртвые безымянны).

На мой взгляд, любые попытки отобразить то, что нас завораживает, исказят смысл мира, который предлагает мне Ман Рэй, ведь он открывает нам владения столь же осязаемые и бесспорно материальные, как свет, тепло или электричество.

 

Фильм «Морская звезда» (1928) Ман Рэй

 

Ман Рэй-художник ведёт свои битвы на шахматной доске духа, а не банальной живописи. Он обдумывает лёгкое отклонение обелиска или изгиб шеи Марселя Дюшана. Спирали переплетаются подобно извилинам мозга, но никакая стрелка не последует попыткам спрямить их изгибы, чтобы указать на иллюзорного победителя лотереи или, что ещё обманчивее, точное время. Ман Рэй возникает меж двух подземных толчков и останавливает творение на апогее этого скачка, пока маятник не качнуло обратно к норме. Лица он схватывает в то мимолётное мгновение, что разделяет два их выражения. В своих картинах он не пытается отразить жизнь, но и смерти в них нет места. Есть лишь остановка, пауза: Ман Рэй — живописец синкоп.

Ман Рэй-скульптор формулирует самые судьбоносные законы там, куда не добраться долотом. Он оставляет мрамор и гранит могилам, а глину — подошвам; для возведения его конструкций требуются материалы, определяемые чем-то бо ́льшим, чем просто сопротивлением людскому усилию. Физика тайн не различает хрупкость бумаги и устойчивость порфира. Если ей заблагорассудится, она наделит первую прочностью, а второй — беспокойной подвижностью жидкостей. Призванная им сила тяжести превратит абажур в подобие пружины чувствительнее сейсмографа или самого точного флюгера, обречённого причудой метеоролога томиться в вакууме под безмолвным колпаком из хрусталя.

Ман Рэй-фотограф не стремится ни к художественной деформации, ни к рабскому воспроизведению «натуры». Вглядитесь в свои лыски и выпучины — в них откроется неведомое создание, которое вам и не снилось. Новый вы явится миру под осторожными руками химика в красных отсветах фотолаборатории. Выйдя на свежий воздух, он заморгает, подобно ночным птицам.

Ман Рэй-… Люди ещё не придумали слово, чтобы обозначить изобретённые им абстрактные «фотографии», в рискованные построения которых он затягивает солнечный спектр. Детьми мы «печатали» наши пятерни на альбуминной бумаге, подставленной солнцу. Используя этот же бесхитростный приём, он создаёт инопланетные пейзажи, открывая нашим взглядам хаос ошеломительнее всех тех, что только способна показать нам Библия; чудо даёт себя запечатлеть не противясь, а на выявляющей невидимое бумаге проступает тревожный отпечаток большого пальца чего-то неведомого.

Сентиментальность, позорящая почти всё, к чему прикасается человек, изгнана восвояси. Метафизическую тоску, без которой достоинство на этой земле немыслимо, вам подарит чуткий хлороформ. Отбросьте земные понятия, и вам откроется мир без широты и долготы, ютящийся на клочке той доступной лишь немногим бесконечности, которая служит самым трогательным оправданием, какое только наше время способно дать своей способности творить.

 

Ман Рэй. Нуш Элюар. 1928.

 

Подобно знаменитому монаху, который, позабыв о евхаристийных елеях, открыл предвестие грома в смеси серы и селитры, Ман Рэй не рассчитывает, не предсказывает результата своих манипуляций. Вслед за ним мы несёмся по этим американским горкам плоти или чистого света, спускаясь по головокружительным склонам в поисках ключа к промелькнувшим мимо пещерам с сокровищами. Клоун в своём футляре из бумаги тяжелее свинца издали подаёт нам сигналы. Но между срезов этого листа картона — как и повсюду, где нам вздумается, — мы держим чудо, гигантский приви ́денный водоворот, что уходит вглубь воронкой и дарит нам затягивающий в себя букет.

Но мы не решаемся сгинуть в нём душой и телом, несмотря на настоятельные призывы нашего отражения на дне. Назавтра в газетах появится подробный рассказ о преступлении со всеми доказательствами: отпечатками пальцев и тюремными фото в фас и профиль. И всё же будьте уверены: значение этих чёрных или цветных символов — букв и изо- бражений — нам видится совсем иным.

Мне безразлично, оказывается ли у Ман Рэя воплощение лучше замысла или не дотягивает до него. Стоит мне взглянуть на его произведение — и я получаю на него те же права, что и автор. Дверь моя может быть заперта, но тех, кто мне дорог, это не остановит. Толкование ещё долго будет раздражать создателей. Видя, как произведение ускользает от них, они не могут побороть в себе правящий середняками инстинкт собственника. Но если объяснения зрителя убедительнее резонов автора, он становится законным обладателем работы, о которой говорит. В позиции Ман Рэя, впрочем, нет и намёка на подобные конфликты. В занимающих его сферах она обеспечивает ему бесспорное главенство. За его упрямым молчанием мне видится благодать избранных — тех, на кого снизошло откровение. Каким бы путём Ман Рэй ни пришёл к искусству, в душе он — поэт, и именно поэтому сегодня мне открыты его владения, подобно Вечности не знающие никаких границ.

1923

 

* «Даже и не мечтайте» добавлено Десносом от руки на гранках журнальной публикации.

 

(Издательство и редакция журнала благодарят Александра Добровинского за предоставление групповой фотографии 1929 года)

Робер Деснос. «Когда художник открывает глаза…: Заметки о живописи и кино. 1923–1944». Перевод с французского Сергея Дубина. «Издательство GRUNDRISSE».