Оказалось, что существует две «Молодости». «Молодость», как культурное событие, как тесный праздник умных улыбок. И «Молодость», как киносалон, куда суеверно не пускают свежий воздух смелых исканий, что для смотра молодого кино просто ленивая роскошь. «Молодость» – фестиваль и «Молодость» – кинофестиваль. Таков вывод, позволяющий примирить противоречия от актуального диагноза мероприятия, которое мы продолжаем любить и критиковать, сладко вспоминая фестиваль, и, гневно бросая камни упреков в кинофестиваль.
Как же можно считать хорошим тот кинофестиваль, где фактом коронации Софи Марсо в актуальные звезды, будто подушкой дыру в стене, пытаются скрыть программную несостоятельность. Где из года в год не стесняются на бис повторять почетный приезд Жерара Депардье для вручения ему каких-то новых статуэток за заслуги. Где все имитируют надежду и серьезность в поддержании скислого и ненужного дискурса о ренессансе украинского кино. Где в конкурс снова не пускают фильмы на цифровых носителях (и это на фестивале дебютов!). Где, в конце концов, отменяют самые перспективные сеансы (Мундручо, Капланоглу) и в год своего юбилея привозят самую слабую за последние годы партию картин, вытравливая ожидания маленьких шедевров надеждой маргинальных сюрпризов.
«Молодость» сегодня, мероприятие довольно веселое себялюбивое и нелепое. Это действительно замечательное событие, наш последний осенний праздник длиной в неделю. Но как же смирится с этим безобидным аутизмом кураторов программ абсолютно нечувствительных неким эстетическим веяниям, много говорящих о сотнях вжатых в недельный марафон фильмов и ничего не говорящих об их качестве. Не понятно с кем сверяют часы создатели программ, формируя столь слабые скандинавские и французские программы. И как же не противится их проиндустриальным взглядам на кино, их кукольной серьезности в вопросах публичности.
Тем не менее, в меру увлекательным получился конкурс, как оказалось, лишенный интриги, и как обычно, лишенный цельности. Нечто искусственное будет в поиске общих мотивов тринадцати конкурсных картин из тринадцати разных стран. Ибо общность эта не будет выражать ничего, кроме случайных эстетических консенсусов членов отборочной комиссии.
Давно известно, что на «Молодости» главным образом котируется осторожное либеральное кино, выражающее семейные ценности, критику жестокости и мягкий патерналистский взгляд на менее развитые страны. Неким сквозным мотивом, и победа фильма Лозницы это поразительно венчает, в конкурсе звучал старый госпел о превращении зла в банальность, а подлости в норму. Взять к примеру грузинский фильм «Уличные дни» (второе название – «Прогульщики») с его запоздалым постперестроечным декадансом, где в сонном Тбилиси никого не шокирует ни тотальная хандра существования городских жителей, ни коррумпированность властей, ни (даже) смерть. Или новое слово иранского кинематографа, фильм «Тегеран» (Tehroun, 2010) режиссера Надера Т. Хамаюна, где без смущений торгуют детьми и телами, а современный город оказывается презумпцией морального обмеления. Или поразительно сырой и наивный иракский фильм «Манду» (Mandoo, 2010) с его петицией о том, как ровняет всех в несчастье кровопийца война. В «Манду» стоить оценить другое – экспериментальный трюк режиссера Эбрагима Саиди, вести все повествование от имени субъективной камеры, выражающее глаза старого мужчины после приступа. Такая вот случайно смелая метафора камеры – пассивного паралитика, а также такого подозрения, что взгляду-камере персонажи уделяют избыточно больше внимания, чем, если бы на ее месте был чистый взгляд живого человека.
О фильме «Прогульщики» (Quchis dgeebi, 2010) тоже хочется поговорить отдельно, как о подснежнике нового грузинского кино. Его режиссер Леван Когуашвили живет в Нью-Йорке, куда перебрался для продолжения образования после выпуска из ВГиКа. Снова приехав в Грузию, на улицах своей страны он увидел готовый материал для съемок. Собственно тема современности грузин волновала Когуашвили и раньше, живя в Нью-Йорке, режиссер снимал там жизнь грузинской диаспоры. «Прогульщики» по структуре напоминает советское кино с акцентом на антураж ситуаций с превращением всех другорядных персонажей в греческий хор, не зря Когуашвили любит фильмы Муратовой и Хуциева. Действительно уместно будет сравнение манер Когуашвили с великим Иоселиани, к которому его приближает не настроение, а похожая организация мизансцен с далекой выжидающей камерой, вернисажем непутевых, но заметных персонажей, иронией выдающей тревогу. Если советское кино чаще дразнило пьяниц, то «Прогульщики» сочувствуют наркоману. При этом тема Когуашвили, еще и рефлексия над состоянием постсоветскости, над отсутствием новых ориентиров для его народа. Грузия у Когуашуили выглядит бедным и усталым краем. На улицах городов выстраиваются шеренги безработных мужчин. Ранжирование размыто, министр водит дружбу с люмпеном, а школьники пижонятся перед учителями. Главный герой картины Чеки, бродяжничает, продает наркотики подросткам, наращивает долговые хвосты перед какими то дельцами и никак не может занять место отца в своей семье. В пересказе выглядит грустной социальной критикой. Когуашвили и, правда, критичен, в его взгляде чувствуется отстраненность иностранца и незамыленность понимания коллективной ментальности своих земляков. Но в первую очередь обратить внимание на Когуашвили хочется за обаятельный язык его фильмов, как режиссер, он очень умело чувствует ритм своей реальности. Он избегает подставлять своих персонажей, никто из них не выглядит глупым или виноватым, не милиционеры-корупционеры, не наркодиллеры, не тот же бедолаха Чеки. Без мудрости, но с пониманием, своей картиной Когуашвили сочувственно говорит нам, о том какое плохое сейчас время.
Кадр из фильма «Манду»
Немецкий фильм «Чужая» (Die Fremde, 2010) режиссерки Фео Аладаг – вот пример засоренного представления отборщиков «Молодости» о том, каким должно быть молодое кино. Девушка, живущая в Турции, перерастает ментально обычаи своей патриархальной родины и едет по проверенному маршруту в Германию, где уже живут ее близкие. В Турции ее бил муж, но и в Германии ортодоксальная турецкая семья девушки не понимает ее побега и отворачивается от героини. Тема захватывающая – релятивность культурных координат, причем в пределах Новой Европы. Но показанная в фильме эмиграция героини вскрывает разность культурных атрибутов турков и европейцев, не как достойные уважения знаки отличия, а как дефекты и несоответствия. Турки в картине показаны ни на что не пригодными варварами, портящими жизнь смелой независимой девушке. А вековые традиции этого народа резким дирижерским взмахом режиссера возведены в атавизм. Видим тот пример, когда либеральный евроцентрический взгляд выглядит имперским взглядом. Демонстративной в фильме будет та учтивая трогательность, с которой режиссер показывает сцену, где героиня и ее сын начинают говорить по-немецки, подчиняясь доминантной культурной традиции, изменяя уже не старым ценностям, но собственной неповторимости. «Чужая» – пример страдания гуманности от собственной ограниченности. И принимать такие фильмы за чистую монету, что свойственно для «Молодости», в глобальном смысле значит тоже самое что, к примеру, соглашаться с внешней политикой Соединенных Штатов или не выносить уроков из Оруела. Это только этический взгляд, но стоило бы ругать эту мелкую мелодраму и за ее фальшивые формальные приемы.
Близкий ей по пафосу, и превосходящий ее в ограниченности, датский «Хуан» (Juan, 2010) Каспера Хольтена, который вместе с задорными шведскими «Звуками шума» (Sound of Noise, 2010) создавал музыкально-развлекательный полюс конкурсной программы. «Хуан» – необычайный вызов размеренности зрительского восприятия. Однообразный, как карусель, фильм в котором не умолкая назойливо поют божественными голосами под музыку Моцарта, который истощает на первом же повороте гедонистскими нормами очередного дон жуана и не вызывает ни какого расположения к поиску отличий от предыдущих версий.
На фоне примитивного или кажущегося общественно полезным кино выделялся мексиканский фильм «Високосный год» (A?o bisiesto, 2010) австралийского режиссера Майкла Рове. О девушке много смотрящей в окно в поисках мужчин и эротических приделов собственного тела. Выглядит, как если бы Бертолуччи переснимал Хитчкока. Умно и изыскано снятый в пределах единственной комнаты, сначала расширяющий ее пространство телефонными звонками, а потом сводящий его к пространству тела, сужая и заостряя повествования и оставляя за кадром любые нравоучения. Сам Рове оказался душевным невысокого роста человеком, ходил на сеансы других конкурсных фильмов, кроме него в этом уличен лишь режиссер фильма «Манду» Эбрагим Саиди, ему точно будет полезно.
И конечно же о победителе. Факт победы любого фильма С. на любом фестивале М. будет явлением сугубо политического толка. Поэтому говоря о победе картины Сергея Лозницы на «Молодости», мы будем говорить как раз о политике. Во-первых, не будем упрекать в ангажированности жури фестиваля, Каро, Фримеля и компанию, у Лозницы объективно один из самых лучших и зрелых фильм всего конкурса, когда еще конкурсант «Молодости» был в довесок еще и каннским конкурсантом. Другой вопрос позиция «Молодости» по предоставлению «Счастью моему» специальных условий демонстрации – большее число сеансов, более интенсивные рекламные операции. Хотя в этом наверняка стоит видеть простое совпадение конкурсных показов с национальной премьерой. Жури то, все равно смотрело картину единожды. В-третьих, победа Лозницы и, правда, выглядит такой наименее проигрышной для всех сторон сделкой. «Молодость» наконец-то дождалась украинского победителя (как же глупо это распределение по прописке). Тайный гений Лозница, наконец-то, наделенный официальным титулом признанного режиссера. Примечательно, что ровно одиннадцать лет назад Лозница уже участвовал в «Молодости» со своим первым документальным фильмом «Жизнь Осень» и даже побеждал в голосовании зрительских симпатий. Менее заметно, но может быть даже более заслуженно то, что косвенно наградили самого интересного украинского продюсера Олега Кохана, человека курировавшего создание не самых простых картин Киры Муратовой, Романа Балаяна, Шерин Нешат.
Возможно, стоило бы упрекать фестиваль в том, что они вручают кубок проверенным бойцам, вместо, открывать кого-то более перспективного и более нуждающегося в символических прокламациях. Но даже победа Лозницы в общей суме со всем шорохом презентаций – событие, увы, настолько незначительное, образующее настолько малозаметный резонанс внимания публики, что не стоит даже тратить стрелы на гипотезы.
Фильм Лозницы важен не столько кинематографическими качествами (языком, эстетическими схемами он адекватен скорее концу прошлого столетия), сколько, как раньше говорили, гражданской позицией. Вот человек встал и сказал, как все плохо. И чем больше людей это услышит, тем лучше. «Молодость» же с удовольствием смирилась с ролью такого рупора, агента социальной критики, где-то, может, пожертвовав ради либеральных исканий, позицией гида молодого кинодвижения.
«Молодость» снова состоялась и, какой бы она не была, она была победой над будничностью, она преподала нам киноуроки, и, смеем надеется, нашла из чего извлечь уроки и для себя.