Счастье мое

 

Реж. Сергей Лозница

Украина, Германия, Нидерланды, 127 мин., 2010 год

 

В сентенции «первый игровой фильм Сергея Лозницы» уместно делать тревожный акцент на понятии «игровой». Возможно, именно модус подобного акцента позволит понять эволюцию режиссера пришедшего от «бесчеловечных» картин в структурном значении к «бесчеловечным» картинам в моральном значении.

В начале нулевых Лозница создавал пост-уорхоловские созерцательные фильмы такие как «Жизнь, осень», «Полустанок», «Портрет». Работая с оператором Павлом Костамаровым, Лозница снимал серии статических черно-белых портретов людей из глубинки. Но снимал их предельно холодно, отстраненно и обтекаемо, не как людей, а как оболочки или манекенов, приписывание каких-либо биографических или характерных свойств которым было бы лишней операцией фантазии. Особенно показателен в структурной «бесчеловечности» фильм «Полустанок» – портреты спящих людей – выражение ограниченности взгляда в вопросах понимания человеческого. Эти полотна, в понимании Лозници, были полем свободных интерпретационных реакций, сам он это называл, кажется, «пересечением взглядов». Также они были полем свободным от морального диктата изображения.

Собственно, география тех картин тождественна географии «Счастья моего». Более того, сценарий «Счастья моего» был зрелым плодом этнографического вдохновения от путешествий и приключений во время съемок Лозницей своих ранних картин.

Сюжет «Счастья моего» рассказывает историю дальнобойщика, повезшего муку с города вглубь России (хотя сам фильм снят на довженковской Черниговщине) и там затерявшегося. Лозница прямым тестом говорит о «дорогах ведущих в никуда» и предлагает метафору: древообразная структура советских дорог от городов к хуторам, подобна иерархическому восприятию социальной действительности народом, его безответственной пуганой посткрепостной или, точнее, солдатской ментальности.

Ментальный диагноз современнику Лозница ставит не только языком иносказаний, но в основном прямыми поведенческими раздражителями. Лозница сталкивает людей, как боевых псов, и те как-то очень естественно начинают друг друга кусать. Мотива кусать два: тупость и зависть, при этом все поле человеческих отношений у Лозницы пропитано агрессией, вытеснившей традиционно сильные христианские ценности. Самое трудное понять, где источник этой агрессии. Если в похожем степенью отчаяния и черноты «Хрусталев, машину» Германа, ее можно было списать на сюрреализм сталинизма, то у «Счастья моего» прямого объяснения нет. Лозница предлагает смотреть в телескоп истории. Где мы видим гражданские войны, где в двух зарисовках столкновение интересов заканчивается смертью одних и триумфом военной чести других. Фильм даже начинается с трупа в цементной канаве и Лоница злостно навязчив в повторении изображении смертей. Он интенсифицирует зрителя серией убийств, не только шокируя и выражая притупленное неуважительное отношение героев к жизни, но и притупляя. Здесь есть опасное совпадений в инструментах Лозницы с жанровым кинематографом, давно возведшим отбирание жизни в аттракцион.

Лозница не просто приходит в игровое кино, он принимает его структуры, в том числе консервативные и циничные. Неизбежно приходится признавать желание Лозницы пугать, создавать эффекты устрашения. Водитель едет по неприветливой трассе, дорога перегорожена бревном, грузовик останавливается, водитель выходит, но ничего не происходит. Зато посеяно лихое предчувствие, срабатывает прием саспенса.

Так Лозница меняет веру в реальность своих неигровых картин на надежду конвертировать свои художественные манипуляции в понимание душевных мотивов русского человека. Меняет спокойствие и нейтральность на ответственность за высказывание. Меняет аристократическое сакральное безучастие на дебаты с моралистами.

Но слепые и стыдливые гордецы те, кто назовет Лозницу каким-нибудь осквернителем или русофобом. Ибо Лозница льет свет на ментальные патологии и поделом тому, у кого от этого света возникают ожоги. Ибо в грубости Лозницы чувствуется мстительное возмущение возведением бесчеловечности в норму. Чувствуется обида за повсеместный мох коррупции, за моду на шансон, за то, что женщин называют бабами. Отдельного упоминания заслуживает предельно жестокая и очень резко смонтированная концовка. Лозница, кажется, первым в отечественном кино, настолько твердо ставит вопрос о неприемлемой широте прав милиционеров – самых преданных носителей солдатской ментальности. Был еще Балабанов, но в его «Грузе 200» милиционер был случайным одиночным экземпляром. У Лозницы же «бесчеловечность» возведена в систему, и его последняя сцена в участке вполне способна заставить оправдываться.