Жиротряс

 

Larzanandeye charbi
Реж. Мохаммед Ширвани
Иран, 85 мин., 2013

Larzanandeye charbi

Реж. Мохаммед Ширвани

Иран, 85 мин., 2013 год


 

В начале года фильм «Жиротряс» иранца Мохаммеда Ширвани вошел в тройку победителей 42-го Роттердамского кинофестиваля с несколько ироничной формулировкой жюри – как «захватывающая история». Собственно, никакой истории в картине-то и нет.

Наоборот, есть ощущение, будто Ширвани для начала описал незамысловатый сюжет, а затем, разделив его едва ли не на произвольные части, перетасовал, как колоду карт. Все, что можно сказать с уверенностью, – это фильм политический (как и практически любая картина актуального иранского кино), и его главные герои – жиртрест-отец, ведущий аморальный образ жизни, глухонемой взрослый сын, страдающий от тирании родителя, и женщина-фотограф, которая едва ли не случайно появляется в жизни двух мужчин и меняет их отношения.

«Жиротряс» – это фильм состояний, одно из которых – это то, в котором оказывается зритель на протяжении всего просмотра: с головокружением, возникающим от намеренно размытых пространственно-временных координат и усиленным эффектом свободной камеры. В этом заключается основная параллель с политической жизнью Ирана. И если, скажем, в «Делириуме» Игоря Подольчака, показанном в этом году на Одесском кинофестивале вместе с «Жиротрясом» и формально с ним перекликающимся, ощущение дезориентации фактически становится самоцелью, то для Ширвани это способ (едва ли не с документальной точностью) зафиксировать бессмысленность существующего в Иране авторитарного режима.

Вместе с тем, Мохаммед Ширвани всегда экспериментировал с камерой. Его цель – исследование возможностей поэтической выразительности документальных кадров. В «Пупке» (2004), его дебютном полнометражном фильме, монохромные зеленые кадры, снятые камерой ночного видения, чередовались с зернистой сепией. В ленте «7 слепых женщин-режиссеров» (2008) камеры находились в руках незрячих героинь, которые снимали все то, что считали необходимым: от приготовлений на кухне или похода к офтальмологу, чья врачебная ошибка и привела к слепоте, до собственных откровений. В «Жиротрясе» же камера будто живет своей жизнью: она зачастую не фиксируется и не следит за героями, которые то и дело оказываются в расфокусе. Все, что происходит на экране – как на фабульном, так и на визуальном уровне, – создает ощущение некоего опьянения, угара, сквозь который беспрестанно слышится тяжелая одышка главного героя – толстяка-тирана.

Поначалу прорваться сквозь «плывущую картинку» и фабульный делирий к какому бы ни было пониманию происходящего непросто. Синопсисы лишь сбивают с толку, призывая искать историю. Но в работе Ширвани логическая сюжетная линия второстепенна. Фильм требует от зрителя активности другого рода – внимания к деталям и сочувствия, причем не столько героям, сколько их состояниям. Например, то же чувство головокружения, которым пропитана картина, у Ширвани оказывается аллегорией на трясущегося толстяка – деспота, который боится потерять свою власть. С появлением женщины-фотографа отец однажды просыпается и обнаруживает, что лишился своей бороды (стоит ли отмечать, что борода – символ патриархальной власти?). Через какое-то время герой опять появляется на экране с бородой, которую затем вновь «теряет»… Этот образ «мерцающей», уже почти призрачной власти толстяка поддерживается и в других деталях. К примеру, сын регулярно, «по традиции», ставит отцу банки и пиявок ради поддержания здоровья. После таких процедур толстяка трясет. Власть деспота существует лишь до тех пор, пока существует слепая вера в его авторитет.

При этом сама женщина-фотограф, появление которой меняет жизнь отца и сына, на протяжении фильма чаще всего попросту спит. А если и нет, то, во всяком случае, не провоцирует непосредственно изменений в жизни мужчин. Героиня Мариам Пализбан выполняет ту же функцию наблюдения, фиксации действительности, что и документалисты, в числе которых, конечно, и сам Ширвани. «Лишь один толчок, и он упадет!» – подсказывает женщина-фотограф сыну во время очередных отцовских побоев. Для того чтоб обнажить несостоятельность деспота, ей не нужно пытаться изменить настоящее – для этого достаточно одного присутствия наблюдателя. Юноша, в конце концов, поймет ее призывы – ключ от дальнейшей судьбы толстяка в прямом смысле окажется в руках парня.

Но тут Ширвани останавливается – он не дает никаких «рецептов», не прибегает к революционным девизам свергнуть тирана: сама фиксация существующего авторитарного режима, с необходимостью его переосмысления, становится самодостаточным социальным комментарием. Власть деспота призрачна – в этом проявляется сам принцип документальной репрезентации действительности. Говоря категориями Гегеля, «Жиротряс» – это попытка показать Рабу, что Господин предельно от него зависит. Отсюда, кстати, и акцент на со-чувствие состояниям героев. Это же и оправдывает практическое отсутствие сюжетной линии. Согласно гегельянству, позитивная история формируется из самих конфликтов в диалектике Господства и Рабства. А Господин, предающийся наслаждениям и упивающийся своей властью, и Раб, инерционно повинующийся Господину, вне-историчны. История развивается лишь посредством восстания Раба, осознания им призрачности власти Господина. Это как раз и составляет сам сюжет «Жиротряса», где единственным действительным фабульным событием становится «прозрение» сына, его выход из-под власти отца-тирана. В остальное же время герои фильма занимают вне-историчную, вне-сюжетную позицию упивающегося (в прямом и переносном смысле) властью Господина и глухонемого трудящегося Раба.

Однако, несмотря на всю авангардность формы, «Жиростряс» – это фильм, который парадигмально вписывается в представления о традиционном современном иранском кино. Как и фактически во всем местном кинематографе, политический комментарий в картине Ширвани умещается в лаконичной фиксации действительности. Здесь, конечно, режиссер не изобретает велосипед. Другой вопрос – неординарность выразительных форм, то, как Ширвани сочетает символьность, поэтическую недосказанность с самим принципом документальной правдивости. В этом фильме, кажется, нет ничего лишнего – каждый кадр работает на то, чтоб вызвать у зрителя состояние, в котором четко ощущается вся бессмысленность и призрачность деспотии.