Реж. Бакур Бакурадзе
Россия, 124 мин., 2010 год
Конформизм в условиях утраты суверенитета это – коллаборационизм.
Первое, что удивляет в этом фильме – почему «Охотник»? Главный герой отчетливый свиновод, выходит на охоту два раза. Выходит и не охотится, сразу попадает где-то за кадром в кабана, добывает его.
Что это за охота? И почему сразу – «Охотник»? Допустим оригинальную версию — все это выражение личной неприязни автора к бытованию свиней в диких условиях.
Эта неприязнь коррелириует с несчастьем женщины из Петербурга, в которую влюбляется охотник-свиновод. Потаенная фурия, предполагаемо лихая и вызывающая в далеком Петебурге, понурая и покладистая в условиях отбывания срока, тщетно скоблится в склизких интерьерах свинофермы.
Такая вряд ли позарилась на хмурого и приземистого свиновода, вряд ли его заметила в своем высокомерном Петербурге.
А тут, пригнутая к земле укладом российской тюрьмы, втиснутая в тесные, необратимые обстоятельства свинопроизводства, рада прильнуть к надежному, укорененному в мясодобыче человеку. И все же, за кем он охотится, этот невеселый свинохозяйственник?
Может его необъяснимое влечение к раздавленной судьбой далекой петербурженки это – блуждающая авторская метафора греховыведения, где свиньи видятся традиционным фильтром бесовского наваждения, фильтром очищающим, оставляющим только необходимое?
Это минимум человеческого стыдного выживания, выживания вне образа и порывов.
Образов нет – летчик-герой, а в фильме есть и такой фон, канул, не найти следов его высокого парения. Страны, где его подвиг был значим – тоже нет. Женщина из Петербурга тщетно надорвана и опалена. Но есть свиньи и есть простая необходимость накапливать свое пребывание, преобразовывать свое присутствие в видимость и явность своих потребностей
Этот охотник, который не охотник, держит свиней – эквивалент земной жизни, весомый ее признак, некий краеугольный камень, санитарный минимум очевидности и целесообразности.
Не случайно, когда на ферме появляется гостья из далекого Петербурга, вскорости умирает одна из свиней — искупительная жертва будущей порывистой связи «охотника» и исчерпанной безответным городом женщины.
У «охотника» есть жена, статная и румяная, близость с которой показана пресно и скучно. Взаимность между фермером и петербуржской зечкой представлена волнующе, почти режуще. Притупленные размеренностью свиноводства чувства нуждаются в надрезе, ране. Однако, это нужда недолгая, почти сувенирная.
Устойчивая, незыблемая глубь салодобычи возьмет свои и ее инерция вскоре обнаружит свою непобедимость.
В этом внутриутробном жизнедействии есть свое преображение, пусть хрюкающее и стоящее на четырех копытах, но стерилизующее хаос и опасную непредсказуемость человеческой неопределенности.
Держитесь свиней, а значит, простоты жизнеобеспечения, и будет вам счастье – таков, возможно, тихий авторский посыл. Так защищённее и очевиднее в мире размытых понятий и границ.
Автор заворожен гипнозом технологической последовательности фермерского уклада: погрузкой и выгрузкой мяса, спариваниями свиней, захоронениями и разделками туш, подробностями зернофасовки.
Бакурадзе почти засасывают различные производственные схемы – и даже механическая выгрузка навоза вызывает в нем почтенное оцепенение, занимая значительное экранное время. Некуда торопиться – отбегались – таков, возможно негромкий, но въедливый пафос режиссера.
Кажется, Бакур нашел для себя что-то такое, что нельзя отменить. Это касается не только признаков жизни, но и поводов для кино. Элементарные и неизбежные процессы – первичная изнанка выпотрошенной души, разложенной, сведенной к мушиным проявлениям на фоне разложения. Ползать по руинам и обнаруживать следы покинувшего их духа – все, что остается гражданам некогда большой страны.
Но это еще не все. У фермера есть сын-калека, одна рука у него не действует. Мальчик наблюдается у врача, ездит с отцом в санаторий, учится стрелять, интересуется летчиком-героем, выпускает на волю енотов из сарайчика отца. В мальчике воплощается известная заповедь: пусть ваша правая рука не знает, что делает левая. Правая рука мальчика ничего не делает.
В финале фильма «охотник» убивает очередного кабана намеренно неудобно – одной рукой стреляя из ружья, доказывая и себе, и зрителю будущую дееспособность сына. Это очень неявный, почти слепой финал и, не акцентируй автор в различных интервью свое режиссерское решение, этот финал можно и не заметить. Но, как бы там ни было, последний аккорд «Охотника» позволяет зрителю остаться спокойным за жизненные перспективы, выбранные свиноводом.
В этом финале есть и некоторое лукавство, легкое егоженье, суетливость, подчеркивающая отсутствие совести в той основательности, которую олицетворяет фермер.
Зачем ему излавчиваться в стрельбе по кабану, примеряя на себе изъян сына, преодолевая его? Не потому ли, что нет иных, более весомых перспектив, кроме ловкости и цепкого проворства в варианте жизни, представляемой свиноводом-охотником.
Чуда не будет, поскольку его уже не было – свинцовая истина выживших после катастрофы. В таком отрицании невозможного нет воздуха. Воздуха нет и в фильме Бакурадзе, там даже дышать некому – выжило только мясо, чтобы умирать, чтобы жить дальше. Бесконечно унылая цепочка. Зритель вынужден не смотреть подобное кино, а щупать его пальцами режиссера, слепо перебирающего плотность быта.
В этом кино нет движения, кроме движения транспортера, перемещающего навоз – наглядного, почти игрушечного. Выбор новороссийских режиссеров, выбравших наблюдение за бытоописанием различных форм утиля более анимационен, чем кинематографичен.
Зрителю предлагается уткнуться в то, что и так рядом с ним, уткнуться в шевеление. Режиссура, в таком случае, оказывается не элементом текста, а вариантом телевикторины, непредсказуемой в своей ограниченности.
В таком кино есть нечто от волшебства дикоплеменного артефакта, но вот только смотреть на него в течении традиционных полуторачасов – ничем не оправданное мучение.
Постепенно узко экспортная ориентация российской государственной модели захватывает все формы жизни общества. Парализовав изнутри, его стремятся показать складным снаружи, найти в его обесточенности прилавочное обаяние.
Режиссер – выбор не профессиональный, а этический. Автор или торгует положением своих персонажей или пытается найти выход для них. Жаль, что в режиссуру приходят те, кто не нашел с людьми общего языка, поскольку общность мычания – не язык. Именно поэтому мы в российском кино видим не формы речи, а варианты тюнинга человеческой неподвижности, ощущая себя заложниками не только положения вещей, но и художественного азарта.
И становится понятным, что за охота вокруг. Что придумает следующий новоавтор, втюхивая зрителю прочно застрявшую внутреннюю оцепенелость – свой очередной «Бумер», «Край», «Коктебель», «Молох»?
На этот вопрос отвечает, как обычно, невидимая, но цепкая и любознательная рука рынка, чаще всего внешнего, он избирательнее. Люди молчат.
Вот и Ия Саввина умерла.