Мишель де Серто. К новой культуре: власть слова

 

Мишель де Серто [1] вошёл в историю в сочетаемых, но разных обличьях. В историю угасшего явления IF (intellectuel français, французский интеллектуал) – как очарованный провозвестник «взятого слова»; в историю «теологии освобождения» – как стремительно левеющий иезуит; в историю политической борьбы – как новый Колумб, направлявшийся в Китай, а открывший Америку (Латинскую); в историю гуманитаристики – как непреднамеренный изобретатель повседневности, неизбежной и невозможной.

В 1994-м году вышел сборник политических статей де Серто периодов «улицы Монсьёр» [2] (1966-1968) и «постгеваризма» (1974-1985), озаглавленный по названию его знаменитого текста июня 1968-го – «Взятие слова» [3]. Ставка на новый, ещё не рождённый, язык, на другого, на множественность и различие, зияние, сдвиг и разрыв – всё это стало с руки де Серто по накатанной и иногда механически сопровождать разговоры о «практиках» и «понимании». Однако к 50-летию «Красного Мая» новоиспечённая главред журнала «Études», Натали Сарту-Лажюс [4], достала из закромов «второй текст» – октября 1968-го, фрагмент которого и представлен ниже на русском языке в переводе Яны ЯНПОЛЬСКОЙ. Со второго захода у де Серто «Май» получился другой – и не Май, и не «взятое слово». Май, который с размаху косою на камень нашёл на Июнь и так далее, косит и косит рекурсия. Хибара накренилась и переместилась в одночасье: не выйти и внутри не устоять. Перемещение свершилось, обнажилось поражение повсюду. Взятие слова-2 от де Серто – о затянувшемся балансе и его цене, о стабилизации нашей общей хибары, снесённой на обрыв.

 

 

Вступление Натали Сарту-Лажюс. Есть множество причин сегодня републиковать эту статью [5], написанную Мишелем де Серто для журнала Études в октябре 1968 г. Выход этой статьи свидетельствовал о новом этапе ангажированности этого издания, которое стремилось по горячим следам отразить значимость происходящего, не жертвуя ни глубиной отражения, ни уровнем рефлексии. Брюно Риб, глава журнала Études, вместе с Мишелем де Серто в тот момент оказался в центре событий и интеллектуального бурления, охватившего улицу Монсьёр. Именно там сложилась ситуация своего рода коллективной рефлексии, в которой Мишель де Серто и написал с разницей в месяц два знаменитых текста о повороте Мая 68-го.

Первая из этих статей [6], наиболее известная, была опубликована в июне 1968 года. В ней де Серто выявляет наиболее существенный аспект майских событий – освобождение слова: «В этом мае мы взяли слово так же, как взяли Бастилию в 1789-м году». В этом он не ошибся: всплеск публичного высказывания и в самом деле был одной из ключевых черт мая 68-го. Повсюду были постоянные дебаты и собрания. Дело, конечно, речью никогда не ограничивалось – все что-то писали, распространяли листовки, устраивали демонстрации. Энтузиазм «говорения» был, таким образом, присущ не только иезуитам, которые по бóльшей части были настроены весьма критично. Однако уже в июне тон де Серто меняется: он указывает на ограниченность тех форм высказывания, которые сводятся к отрицанию и осуждению любых проявлений власти и наследования, и при этом обнаруживают полную неспособность порождения какого-либо нового порядка.

С июня по октябрь 1968-го порядок был и в самом деле восстановлен. За «опьянением» освобождённой речи пришло «похмелье». Не стремясь диагностировать происходящее, де Серто весьма точно описывает актуальный момент. Он предвидит, что Май’68 окажется невозможным наследием, что французскому обществу не удастся залатать культурный и поколенческий разрыв. Он пишет о ходе истории и упреждает логику тех, кто уж слишком торопится похоронить Май’68, сделав вид, что ничего и не было.

Как мыслить разрыв и вторжение нового, рассёкшие как социальную ткань, так и каждого отдельного человека? Это основной вопрос, на который Мишель де Серто пытается ответить в этой статье. Прекрасный образ Шарло в хибаре золотоискателей на краю пропасти является весьма символичным отражением безвыходного положения: нельзя ни отыграть назад, ни двигаться вперёд. Мишель де Серто в равной степени дистанцируется как от революционной романтики, так и от реакционной риторики. Он не верит в абсолютное начало, в нигилистический ход «начать всё с чистого листа», но и возврата к старому порядку он не желает. Возможные смещения внутри самой системы и практика разрыва, о которой он здесь пишет, станут для де Серто центральной темой, равно как и «образ жизни, которую больше ни жить, ни прервать не получится».

В жизни самого де Серто это был переломный момент, с которого и началось его интеллектуальное приключение в гуманитаристике, существенно более революционное по своему характеру. С этого момента он постоянно путешествует – по Соединенным Штатам, потом по Южной Америке, обрастая новыми кругами общения. Эта невозможность осесть, найти пристанище в какой-либо из институций, отказ позволить себе хоть какую-то идентичность, это его мышление в транзите, так сказать – может быть, этого как раз и требует опыт свободы? Ясно одно: человек свободен, когда его слово имеет значение. Читателю предоставляется возможность вместе с де Серто переоткрыть силу и значимость освобождённого слова.

 

Натали Сарту-Лажюс

 

 

Кадр из фильма «Золотая лихорадка» Чарльза Чаплина

 

«Золотая лихорадка»: домик, где Шарло остановился на ночлег, был унесён внезапным снежным ураганом на ближайшую вершину. По пробуждении Шарло идёт через хибару к двери, увы, хибара сразу же кренится набок: выход-то теперь – обрыв, за дверью пустота; подойти ближе к двери значит сразу выпасть и пропáсть. Шарло прохаживается от стены к стене – шаткое, да, но всё же равновесие. На самом деле обстоятельства безнадёжные. Шарло то вытянет, то втянет ногу, то шаг шагнёт, то подаёт назад: пол поворачивается вокруг своей оси на некоей невидимой вершине… То, что случилось с нами в этом мае [1968 года], напоминает положение Шарло: это такая жизнь, которую уже нельзя жить дальше, но и уйти, сбежать не получается. Можно сказать, что мы внезапно оказались в языке, который кажется одновременно неприемлемым и безальтернативным: выйти – значит упасть, а отступление приводит только к компромиссу. Перемещение произошло. Пока мы спали, в нашем основании – в полу культуры, с позволения сказать, прошла граница между твердью и обрывом; внешне он выглядит пока неповреждённым, но уже точно ходит ходуном.

Май натолкнулся на июнь, и основание под нами разделилось. Причём столкнулись тут не «правое» и «левое» – они по-прежнему играют меж собой в одну игру. Противоход похож скорее на метания Шарло – то он бежит к двери, ведущей в бездну, то отбегает вглубь хибары, возвращая равновесие. Но вместе с тем, всё больше тех, кто повинуется рефлексу безопасности: стабилизация хибары в их руках. Они иной раз даже позволяют себе роскошь побежать к дверям а ля авантюристы, хотя понятно, что не бездна их зовёт. <…>

 

Язык и власть

«Новые времена»: Чаплин издал красивейший альбом об этом фильме. Увы, перелистав его, мы не найдём парабол и скольжений, подобных тем, что происходят теперь с нами. Потребность как-то описать их порождает ощущение события без прецедента; есть две отметки: символическая – форма и культурная – место «события».

Первым же местом действия стало то самое место знания, культуры – Университет. Ясно, что первой жертвой пал язык с его репрезентацией: всё, что не пропускала ни культура, ни образование, вылилось «взятием слова», прямого и непрезентабельного. Впрочем, и форма отвечала протестующему месту. Язык манифестаций мог быть только языком, их предававшим: возник иной и новый тип общения, не обеспеченный ещё какой-либо политикой, теорией и прочим; этот протест был чисто «символическим», он отсылал к чему-то «не такому», которое не удавалось выразить и воплотить. <…>

 

Кадр из фильма «Новые времена» Чарльза Чаплина

 

Надо бы ухитриться и поймать в самом происходящем смысл произошедшего. Нельзя идти на поводу у романтизма протестующих; рессентимент охранной партии, желающей покончить с беспорядком, также неприемлем. Те и другие бесконечно порождают некие легенды: это такие две взаимно обратимые мифологические бездны; в каждой из них мгновенно возникает собственный «злой гений». В конечном счёте обе упираются в проблему представлений, не сводящихся к реальному, обе сегодня тщатся выразить то, чего ещё здесь нет (революционная трансгрессия [7]? или консервативная регрессия [8]? это одно и то же в данном случае). Легенда (всякая легенда) предаёт забвению историю; её желание – забыть, что нечто происходит. Нам же, напротив, нужно увязаться за историей как тем, что происходит, причём с нами и сейчас.

То есть мы будем танцевать от самого феномена. А он, я думаю, способен подорвать систему наших представлений. Я вижу эту подрывную силу в равной мере и за «взятым словом», и за «восстановлением порядка», поспешившим отменить его. Обвинения множились и дробились, институции оборонялись, и то, как всё это происходило, говорило лишь об одном: язык и власть расщеплены (о том же расщеплении, но под другим углом, свидетельствует расхождение теории и praxis’а). С одной стороны, Май в итоге вылился не в то, чем собирался быть и что хотел сказать: поэзия и паперть, песни и разбой стали его стихиями, он словно потерялся где-то между политическими действиями и пересмотром всех установлений и порядков. С другой стороны, и защитники порядка, сами того не желая, обнажили собственные основания: их инструменты – институты и доктрины – оказались инструментами чистой репрессии, не прикрытой никаким содержанием. Самый что ни на есть демократический словарь и либеральнейшие из учёных, как мы видели, служат иным вещам: власти, сохранности, предотвращению, а вовсе не нейтральности или релятивизму.

Такое расщепление симптоматично и опасно: болезнь возникла в месте знания, но вскоре разнеслась по всем каналам представления. На будущее: здесь как раз удобно наблюдать, как именно случается фашизм – такая власть, которая не знает представительства. Перемещение затронуло саму систему балансирования – теоретически и политически это весьма симптоматично. Беглый осмотр повреждённых уголков мог бы позволить обойтись без хирургии; последняя всегда за то, чтоб что-то просто взять да удалить, но поражение уже распространилось всюду. <…>

 

Кадр из фильма «Золотая лихорадка» Чарльза Чаплина

 

Порядок беспорядка

Радоваться тут особо нечему, тем более что синдикаты, университеты и политики мгновенно перестроились на оборону, и каждый на свой лад теперь отстаивает собственное представительство насильно, в воздухе, в условиях нехватки «основания». А «основание» в этот момент само страдает от нехватки воли к представлению себя. Манифестанты с самого начала не были особенно уверены в своих задачах, а тут ещё и лидеры их сбили с толку окончательно, и все они мало-помалу, кто от усталости, а кто из любопытства просто вернулись на свои места – благо они как минимум остались там, где были.

По очереди то протест, то установленный порядок, намеревались сделать свой закон. В реальности, напротив, каждый подчинился противоположному закону: слово «освобождённое» снова вошло в свою колею, а институция, решившись «репрессировать», вновь обрела желанный беспорядок, подлежащий упразднению. Что ж это за волшебная рекурсия закона, подспудно подменяющая смыслы изъявлений? Это закон, присущий «беспорядку», в чьей власти само общество, его организация.

Что-то сломалось, и две символические «половинки» распались в самом языке – каждая из них молчит об отсутствующей второй. Любая социальная организация задействует с необходимостью репрезентации, в них кроется рефлекс защиты, выживания и власти. В свою очередь, всякие «манифестации» во имя смысла (не менее необходимого для всякого сообщества) охотно признаются в собственном бессилии. Разве здесь есть противоречие? Если гарантом меновой стоимости выступает политическая власть, то и обмен, лежащий в основании сообщества [9], требует взятия власти, «взятия слова» – разве нет? Есть ли здесь противоречие, противодействие?

Этот «закон», он о чём он говорит? Ну, во-первых, что дело серьёзное; а во-вторых, что здесь нет антиномии и оба полюса тесно увязаны. Есть и ещё нечто бóльшее, то, что я здесь описал лишь отчасти (а, собственно, кто и откуда берётся сегодня вещать не отчасти?): оно, это бóльшее, может уйти лишь со смертью сообщества – того же сообщества, что «всколыхнулось» и стало вдруг проблематичным. Что может породить ставка на «прежний порядок»? – национальную идеологию, страшно далёкую ото всего, что бывает «внизу». Да и что можно выстроить в «прежний порядок» – ну разве что книги или же музеи. Допустим, что образование может ещё это пережить, но для культуры такая модель неприемлема. Ещё меньше чреват «решением» и выход из системы на обочину порядка – выход как отрицание (которое своим подрывом только надёжнее фиксирует структуры и различия). Выход – в некоем сплаве, но только если этот сплав случился в новом структурировании, к которому и привело само событие.

 

Кадр из фильма «Новые времена» Чарльза Чаплина

 

Нужно другое организование. За «этими событиями» нужно увидеть и проблему вообще: они её поставили, её повсюду обнажило то перемещение в духе Шарло. Только так можно выйти из комичной антиномии – истина здесь, истина там – вспомним метания Шарло из угла в угол: если «порядок» (или «беспорядок») здесь или же там, то и обратное заведомо признано верным без натяжки. Переставлять её туда-сюда – значит отказываться признавать тотальное перемещение, которое больше нельзя не заметить в любой институции, как бы последняя его ни затушевывала, в каждой «манифестации», какой бы неспособной к выражению она ни представала. Это значит продолжить кормить идеологию или же мифологию, в то время как нам нужен только язык. На практике, равнó как и в теории, различие не равнозначно противоположности. Необходимость выбирать – история или структура – неприемлема в сфере теории. Так же как и в сфере практики нет необходимости выбора: ты за «движение» мая или ты за «порядок» июня? Порядок заключается совсем в другом.

 

 

Примечания:

[1] Представленный ниже перевод статьи подписан: Michel de Certeau, s.j. (Societas Jesu, официальное название ордена Иезуитов) – прим. Яны Янпольской. [Назад]

[2] Улица Монсьёр, 15 (rue Monsieur, 15) – адрес, по которому в 60-70-е годы располагалась редакция журнала «Études». Сообщество авторов журнала, центром которого были Б. Риб и М. де Серто, прозвали «эти месье с улицы Месье». [Назад]

[3] Certeau M. La Prise de parole, et autres écrits politiques, Points, 1994. 280 p. [Назад]

[4] Nathalie Sarthou-Lajus (род. 1967) – французский философ, автор книг и статей о современной этико-христианской (в том числе, гендерной) проблематике, самая известная из которых – «Этика долга» (L’Ethique de la dette, collection « Questions », PUF, 1997). С 2007-го года Н. Сарту-Лажюс возглавляет иезуитский социогуманитарный журнал «Études» – прим. Яны Янпольской. [Назад]

[5] Certeau M. de. Pour une nouvelle culture. Le pouvoir de parler, Études, mai 2008 – n° 4085, tome 408, Paris, 2008, pp. 628-635. – прим. перев. [Назад]

[6] Certeau M. de. Pour une nouvelle culture: prendre la parole, Etudes, juin-juillet 1968, p. 29-42. См также: М. де Серто. Взятие речи. Пер. П. Арсеньева, А. Гринбаума. Транслит №13, 2015 URL: http://www.trans-lit.info/materialy/13-vypuski/mishel-de-serto-vzyatie-rechiприм. Яны Янпольской. [Назад]

[7] Образом последней нередко служит фантом «Китайцев». [Назад]

[8] В образе «злых полицейских», неотличимых от изображений в комиксах. [Назад]

[9] Анри Лефевр напомнил нам о том, что товарная реальность – это форма высказывания, задающая наше представление о вещах и человеческих отношениях («Товарная форма и речь» – см. Le Langage et la société, Gallimard, coll. Idées, 1966, стр. 336-376). Начиная с «Очерка о даре» Марселя Мосса, на это нередко указывали этнологи, а также социологи, исследующие, каким образом в США деньги способствуют закреплению на вербальном уровне социальных статусов и типов коммуникации. [Назад]

 

Перевод с французского: Яна Янпольская

 

Оригинал: Michel de Certeau Pour une nouvelle culture. Le pouvoir de parler. S.E.R., « Études », 2008/5 Tome 408, pp. 628-635