«Солнечная аллея» / «Sonnenallee» (Хаусманн, 1999); «Легенда про Пауля и Паулу» (Каров, 1973)
Там, где Большой Берлин разделён на западные и восточную зоны, длинная Солнечная аллея, как змея в капкане, столь цепко перехвачена контрольно-пропускным пунктом, что жители её хвостовой, восточной части – «Осси» – бьются в конвульсиях. Отголоски Запада достигают героев фильма, Миху-Мириам и Марио-Сабину, посредством контрабандного винила, насмешек «Весси» со смотровой вышки над КПП и рекламного ти-ви из западного сектора. Внутри железного занавеса, точно внутри бочки, все эти воздействия деформируются, обретая алхимическую силу, которая должна произвести человека Нового типа. Дебильная ти-ви реклама, впадая в резонанс в душами «Осси», обретает магические свойства, дешёвый ширпотреб, пронесённый ФРГ-шным дядей Михи мимо пограничников, оказывает тлетворное влияние Запада даже на самого контрабандиста, заболевающего раком и перегорающего в пепел. Впрочем, сами «Осси», вместо того чтобы превратиться в Новых людей, становятся прыщавыми амёбами, алхимические силы беспрепятственно проходят сквозь них и рикошетят. Железный занавес коррозирует, штукатурка облезает со всех ГДР-овских стен как змеиная кожа и … Хлоп! – Раскрывается одна из обычных дверей восточноберлинской многоэтажки и хтонический Пауль*, любовный тотем ГДР, является посреди вьюжащих по Солнечной аллее обрывков «штази»-актов и роз Иерихона из колтунов колючей проволоки.
*герой фильма «Легенда про Пауля и Паулу» («Die Legende von Paul und Paula», Carow, 1973). Любовь Пауля и Паулы обладает такой взрывной мощью, что вокруг них рушатся дома старого берлинского жилфонда, освобождая место для социалистических новостроек.
«Тёплая вода под красным мостом» / «赤い橋の下のぬるい水» (Имамура, 2001)
В своё время бродячий диоген Таро оставляет чудную Камикагари – бабушку героини Секо с брюхом и с золотым буддой Хотеем в ночном горшке. Мать Секо становится шаманкой этого весёлого пузача и камлает ему на берегу речки, которую в ипостаси химотхода мутит другой божок, Кадмий – муж Гармонии. В конце концов вскипевшая река уносит тонущую Секо, но мать-шаманка в последний момент успевает её спасти, превратив в оборотную ундину. То есть вгоняет в неё, как в термос, всю речную воду. В это время другой герой, измождённый Есуке, мелкий урбанизатор Японии, направлен раскаявшимся Таро за горшковым буддой. В супермаркете он встречает Секо, воровку козьего сыра, нужного ей для сладостей. Вернее, ловит золотую рыбку-сережку в лужице, которую та, как собачка, оставляет на месте преступления. Дело в том, что водный объём, который сжимает в себе Секо, служит детектором нейтрино, реликтового космического излучения. Во внутреннем термосе Секо создаётся объемный отпечаток древнего Большого взрыва, который, при нарушении нервного равновесия, и выплескивается наружу. Причем с каждой встречей героев выплеск становится всё впечатляющей, пока, наконец, не создаётся т.н. эффект Черенкова (в фильме – Челенкова), свечения, окрашивающего финальный фонтан во все цвета радуги.
«Человек, которого не было» / «The Man Who Wasn’t There» (Коэн, 2001)
Волосы – цветы душ, открылось Крейну, второму парикмахеру в городке Санта-Роза, и он взмыл из своего салона туда, где парила музыка Бетховена, печатаемая дружественной нимфеткой Птичкой и летали неопознанные тарелки контактерши Нирдлингер, жены буйного менегера Бигдейва. Сами же души смешивались в цветочный гумус, описываемый копенгагенским принципом неопределенности, как то объяснил заезжий из Принстона адвокат-электростульщик Риденшнайдер. Как и положено гераниевому компосту, души обменивались соками с помощью ротика-насоса Птички, переплетений Бигдейва с женою Крейна, клубов сигарного дыма и прочих процессов, присущих плодородной почве, иногда взрыхливаемой свинтусами на местных фермерских праздниках. Пока в городок не попал гей-жульман Толливер с лысой душой и проектом сухой алхимчистки и у Крейна появилась возможность поучаствовать в менделеевских процедурах, дабы разложить мир на фракции и структурировать свое лунатическое зрение. Тем самым, впрочем, заискрили привычно-следственные связи и возник новый порядок вещей – с сухим геем в пруду, ножичком в любовнике, женою на крюке, Птичкой в кювете, – над которым воцарился главный герой на электрическом троне и c высоковольтным нимбом на голове.
«Лиля навсегда» / «Lilja 4-ever» (Мудиссон, 2002)
Прибалты-жители облезлого Палдиску со светящейся от лучевой болезни арматурой мучают своих детей, у которых вырастают присыпанные штукатуркой крылья и военный городок становится катапультой – в том числе и для кукушечной матери бледной героини, отбывающей в Америку уборщицей. Прибалтийский же городок взмывает вверх, где становится звездой для противоположной Швеции, опускающейся в вечный экологический сумрак, так что жители превращаются в наросты на камнях, лишайные полипы с атрофированными сердцами. Туда падает Лиля со своей зодиачной, из иудиной осины, карусели. Полипы сосут кровь, ломают ей кости и светятся, украшая свои жилища гнилушечными пентаграммами. Сердце забилось только у одного жителя этой страны, санитара, выправившего крылья Лили с затрепетавшими от её последнего дыхания перышками.
«Оживленный мир» / «Le monde vivant» (Грин, 2003)
Сюжет фильма – превращение слов в людей. Альтер эго ранневекового апофатика Майстера Экхарта – князь Огр, поглощая подвластных ему жителей в округе своего замка, оставляет на их месте лишь эхо. Его соперник – Кавалер со львом, чей рык уплотняет эти колебания воздуха так, что вновь сгущается человеческая форма. Иногда не на своём месте, поэтому подданные впаиваются в деревья. Хотя все герои и имеют антропоморфный облик, но находятся в почти газообразном состоянии. Так, оруженосец Николя, направленный львиным Кавалером к положенной принцессе, плавно поднимается в слуховое оконце пленившей её капеллы. Разморенная демуазель, грезящая о рыцаре-спасителе, наяву влюбляется в живого оруженосца. Однако Кавалер, оглушенный Огром подобно невымолвленному слову, вновь совпадает с тем, кого принцесса любит во снах. Лишь резонируя с причитаниями Пенелопы, подложившей мужу-людоеду свинью, Кавалер возвращается в явь. Ослабевший Огр, создатель осмысленных звуков, сожран львом – рыкающей собакой. Оставшиеся плотские пары приступают к бессловесному размножению.
«Коктебель» / «Roads to Koktebel» (Хлебников, Попогребский, 2003)
– «Вы здесь е***есь, а мне что делать» – спрашивает подросток бомжеватого отца, одурманенного первыми встречными феромонами на полпути из Москвы в русский рай. Ибо главное умение мальчика – закрыв глаза, выйти из тела и, зависнув в свежести, наблюдать с высоты за пейзажем – недостаточно, чтобы произвести впечатление на симпатичную девочку Таню. Герой, покинувший канализационный притон под Москвой, хочет добраться до крымской розы ветров – учительницы головокружительного пилотажа. Однако, чем ближе Таврида, тем грузнее становится его летучая часть. Сначала её лишь чуть смолит сигаретка, пущенная в петлю Нестерова с девичьего подола, как с батута. Но, после выстрела в отцовскую белочку, свинцовая пыль чердачных Брокгауза и Евфрона белит её как альбатроса, мерцающего двойника, равновесного самому герою. И, наконец, едва не угодив в женскую, анальгинно-персильную изложницу, и избежав шампура людоеда, она достигает киммерийского Планерского, где, в мелкой лихорадке от чебуречной торговли, уже чайкой-воровкой надоедает хозяину, пока мальчик не душит помеху, готовясь отбыть наземным транспортом в Нижневартовск.
«Головой о стену» / «Gegen die Wand» (Акин, 2004)
Германотурок Джагит – отражение смерти. Он выжил после прицельного удара его автомобиля о стену. В клинике герой встречается с ещё одной неудавшейся самоубийцей – Сибель. Её турецкое имя означает «каплю дождя». Когда капля отскакивает от дождевой лужи, она уже не та, что вначале, но наполовину состоит из содержимого той лужи. Сумрачного океана. В Сибель зреют жемчужины, а другой, Джагит, вглядывается. Поэтому, обманув ортодоксальных родителей, после показушного брака они ведут многогранную жизнь по гамбургским притонам. Маячат друг другу тем дурманным блеском, что есть в них обоих. Пока не брызнули свежие, яркие осколки ревнивой джагитовой бутылки от черепа случайного любовника Сибель. Подобно устрицам, получившим достаточную дозу перламутра, герои отползают по новым точкам сборки: Джагит – в плюшевую немецкую тюрьму, Сибель – в Турцию, полную опиумного молочка и мясорезок.
«Йоханна» / «Johanna» (Мундруцо, 2005)
Магма дрожит за стенами, полом и потолком больничной утробы венгерского городка, отчего по штукатурке темными разводами проступают кроликовидные аргусы, а на мокрых матрацах постанывают дети-валеты, сонными, нерасклеившимися листочками подергиваются в ролях будущей жизни. Опиатная выпарка их всхлипывающих грёз из потного дыхания возгоняется по лифтовым шахтам на городские улицы. Обретает в парах магмы гремучесть, вдыхаемую прохожими, вмиг проигрывающими предлагаемые роли, под учебный грохот обрушиваясь в больничную бездну, где вместо сирен поют мечтательные менгеле. Тех петрушек, что можно подлатать, после спевки отпускают на второй тур на поверхность, за исключением одной подраненной коломбины. В Йоханне детская воздушность катализирована покупным дурманом в райский эфир, сжатый в глубокодонный заряд внизу позвоночника, которым она гальванизирует и тех пациентов, что безнадежны. Музыка подземных сфер вытесняется мычанием ревенантов с раем в чреслах и урологическими проблемами. Очередь за местными менгеле. Если и в них, выдубленных в недрах оперных арий, тоже начнется эфирная реакция, то в трансурановом состоянии они смогут восстать у городской ратуши, распевая вагнеровские речитативы. Однако Йоханна – непокорный ангел небесной механики. Отворот – приворот, костыли – оглобли и, после ретирады ревенантов в урологию, разъяренный Зигфрид, аспирант преображения, распластывает строптивицу на больничном кафеле. Жгучий подземный кислород в прохудившихся венах предает её внутреннему сожжению и вскоре хитиновый остаток Йоханны потрескивает в одном из тёмных мешков медотходов.
«Четыре минуты» / «Vier Minuten» (Краус, 2006)
В последние содрогания повешенной за коммунизм пламенной Ханны, коллеги-любовницы героини, санитарки Трауде, та будет вслушиваться 60 лет. Дело в том, что они увязли в крепостных стенах нацистской бранденбуржской тюрьмы, а Трауде – фуртвенглеровская пианистка, обладающая абсолютным слухом. После войны она устраивается музвоспитателем в ту же тюрьму и, улавливая эти затухающие колебания, приводит их в резонанс с гаммами заключенных учениц. Да так что этот усиленный трепет временами воздействуют на чуткие души и та или иная узница тоже вешается. Но самая одарённая из них, Дженни, бывший вундеркинд – слышит акустику гораздо более глубоких, нежели стены немецкой тюрьмы, слоёв. Она соглашается подготовиться к конкурсу молодых талантов. Когда же Трауде, выкрав её из тюрьмы, привозит в концертный зал, то Немецкая Опера подвергается воздействию этюда Шумана такой подземной амплитуды, что за четырёхминутное выступление превращается в пандемониум – пока, наконец, полицейские ангелы не фиксируют Дженни в положении книксен.
«Возвращение» / «Volver» (Альмодовар, 2006)
Вольвер-револьвер, 14-ти летка Паула, дочь своего отца и одновременно деда, как дважды свернутая в утробе бабки и матери праща выстреливает острыми сосцами и кухонным ножом в Пако, взведённого любовника её матери Раймунды, выпрастывая испанскую кровь так, что охлажденное тело Пако нужно хоронить в морозильнике, дабы не треснул местный пейзаж, и так иссушенный ветряными мельницами и неожиданным костром, коим ревнивая бабка Ирена испепелила деда-козлоарха, уснувшего меж ног соседской хиппи с цветочком в попе, костром столь яростным, что Ирену навсегда отбросило в теневой порядок вещей, откуда призраком задних дворов, потайных комнат и тряских багажников она ладит головы и нелегальный бизнес (кабак и цырюльню) своих дочек Раймунды и Соледад, вступая, наконец, в симбиоз с Агустиной, дочерью хиппи, заживо превращающейся в землю.
«Месть» / «Кек» (Манабаев, 2006)
Вечный прибой древних морей вымыл из мела Мангышлака спекшуюся палеонтологическую кровь, которая уходит в нефтеносные глубины с подветренной стороны, пропитывая минеральные, растительные и животные поры кочевников-жаумитов, свирепствующих на красных песках, с наветренной же стороны живут более мирные адайцы, обесцвеченные пустынным жаром до полного слияния с выветренным рельефом белых гор, где резкое эхо морщит пойманный воздух струнами адайской домбры, что однажды срезонировали с юными косичками одной жаумитки, конденсируя карстовую капель, охлаждавшую близлежащие губы, покуда соплеменная ярость не разодрала девичий халат и испуганный сосок не увлажнил шагреневый каракуль, освежеванный кочующими палачами на пленной, бритой под солнцем голове домбриста, так что из неё было выдавлено всё что пело, любило и взлетало и за чем – всё выше, в горы – и устремилась взмыленная жаумитка, конная, пешая, на карачках, по-самочьи приманивая дочеловечий, звериный остаток адайца – пока остроконечный, оперенный, пронзительный камертон, завибрировав под его лопаткой, не вернул манкурту утерянную певучесть.
«Полет красного надувного шарика» / «Le Voyage du ballon rouge» (Сяосянь, 2007)
Разведённая Сюзанна работает в кукольном театре. Её сын Симон скучает по своей сводной сестре Луизе, живущей в другой стране. Однажды мальчик слышит, как кукольница озвучивает сказку. В Китае чьё-то дыхание осушило море и помогло герою добраться до принцессы. Однажды на фонаре у метро Симон замечает красный надувной шарик. В нём заключено чьё-то дыхание. Оно многосоставно, так как шарик послужил вдохновению художника, режиссёра и киностудентки. Картину художника Симон видел в музее, режиссер снял детский фильм. Это же пытается сделать и студентка Сонг – теперешняя няня Симона. Благодаря многосоставным флуктуациям, шарик своеволен. Он бросается под метро, выписывает пируэты, бьется о стены – чертит траекторию полёта, которая отражается в окнах поднебесной мансарды Симона. Тугая мансарда, как и надувной шар, тоже окрашена в красные тона и набита дыханьями. Здесь репетирует Сюзанна, бурлят энергии кукольников. Но тесное жилище Симона связано с нижним этажом. Здесь у Марка, бывшего любовника его матери, Симон играет на пианино, а тот с новой подружкой кухарничают наверху. С трудом решившись, Сюзанна предлагает им съехать и по узкой винтовой лестнице взгромождает пианино к себе. Приходит слепой настройщик, и мансарда, наконец, переполнена волнами гармонии.
«На краю рая» / «Auf der anderen Seite» (Акин, 2007)
Фильм – вариация на тему «девушка танцует с гибелью». Танцплощадка – Турция. На месте канувшей Византии до сих пор ещё бурлит позолоченная пучина. Там рождаются героини, подобные Афродитам. Жизнь Йетер с дочкой Айтен сразу принимает макабрические обороты. Смерть-хореограф, оторвав от Йетер курдобоевого супруга, засылает её в германские края, где героиня делает последнее па. Рискованным пируэтом у гамбургских красных фонарей Йетер завлекает на родину похотливого клиента Али. За ним следует его сын, немецкий профессор Неят. Вторая турецкая гостья, революционерка Айтен – гибельный манок для двух немецких героинь. Сначала на самоотверженную Шарлотту садится мясная пуля среди аляповатой стамбульской плесени. Затем в гостиницу в трупных пятнах восточной роскоши приезжает её горюющая мать, бывшая хиппи. Сусанна, встретившись с бывшим профессором, произносит тост «во здравие чумы».
«Волчок» / «Wolfy» (Сигарев, 2009)
Шестилетняя героиня живёт в ногах, по бокам и прочим краям перманентных копуляций матери – урловой шлюхи. Ночами же девочка укрывается в комнате в сонных фотообоях с лесной опушкой. Опушка ведёт в лес, где мать когда-то нашла себе дочку в виде обросшей зверушки. С лесных найдёнышей облезает шерсть, их усыновляют, удочеряют, они начинают жить человечьей жизнью. Это обычные детишки. Однако вместо братика мать дарит девочке ёжика, обросшего иголками. Их невозможно выдрать, малолетка душит его в подушке и кладёт под поезд – наколоть перья на иголки. Оперившийся ангелок встретит героиню, когда и её, завершая сюжет, раздавит машина.
Убивая ёжика, героиня разом теряет сочувствие зрителя. Зрительская вовлечённость обеспечивается двумя другими вещами. Во-первых, мы цепляемся шампурами семиэтажного мата, древнего языка, притопленного в рептилоидные слои мозга. Во-вторых, завораживают гормональные, на грани гибели, алкофортели матери, центростремительные и для дочки.
Рифмующиеся киноштампы создают самодостаточный микромир. Его движущие силы схлопываются, как у Кащея Бессмертного, во вращающуюся иголку – волчок, который мать дарит дочке на день рожденья. Разноцветная юла, конечно, довольно быстро срывается с щербатого края – наступает чернушный апокалипсис.
«Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни» / «Uncle Boonmee Who Can Recall His Past Lives» (Верасетакул, 2010)
В Таиланде обилие живности от жучков до буйволов буквально выдавливает из параллельных ниш мироздания запредельных обитателей. Перемещённые оттуда, они обычно скрыты. Но проявятся на любом месте, стоит кому-нибудь чересчур задержать там взгляд. Глаза смотрящего покраснеют, вспышками магния облучая собственное тело, и оно порастёт шерстью. В такую фотографическую гориллу, ловко остающуюся незаметной, и превратился сын дядюшки Бунми – Бунсонг. Дни же самого дядюшки Бунми коротки, он лишь успел обрести неосторожную способность сгущать молекулы истлевшей жены, когда-то контактировавшие с его телом. Владелец поместья, дядюшка – противник метафизического коммунизма. Поэтому ночью Бунми отправляется в последний путь, освещаемый флэш-глазами своего шерстяного сына. В кармическом заповеднике – труднодоступной для обычной живности расщелине – он исходит водопадом мочи. В аммиачной радуге мерцают жемчужная принцесса и чешуйчатый карп, предающиеся абразивной, сдирающей нежные оболочки процедуре. Прибрежная горилла Бунсонг преломляется в расфокусированного ламу. Раздвоившись в душе, одной половиной он предаётся благочестивому созерцанию, другой – отправляется в ресторан гостиницы «Колониаль».
«Кочегар» / «A Stoker» (Балабанов, 2010)
После того как раскосый сапёр закладывает в южном подбрюшье северного полушария особо мощную бомбу, он становится Героем Советского Союза и сверхчеловеком по ту сторону добра и зла, слившихся в черно-белой квашне. Разрушается предохраняющая тектоника и адская магма начинает подниматься вверх, сплющивая многоцветную топографию от Афгана до Якутска в грязно-серый шлак с мёртвым Детройтом на окоёме. Пришибленные обитатели этой прослойки – одновременно и бандиты и донкихоты. Город сверхчеловека, ставшего кочегаром – Петроград, покрытое снегом промежуточное болото, сквозь щели которого вырывается коксовое пламя и выдавливаются трёхнотные аккорды. Сидящий за взрывным ундервудом привратник огненного супа пропускает петербуржцев без фейсконтроля, ибо на головах у них мешки. Проворонив собственную босую дочь, лыжной палкой, как кочергой, он вскрывает кихото-бандитские вены города, а затем и свои. Пергаментный Петроград лишен надежды на преображение, ведь костно-гумусная палитра не может быть упорядочена в радугу Небесного Иерусалима. Она лишь нанизывается на контуженную психику героя, превращая окружающий мир в печатный лист, основу балабановского желатина.
Киор Янев