«Бюбю» / «Bubù» (Болоньини, 1972)
Портомоя Берта растворяется в щелочном водовороте римских бань. Выхваченная оттуда хлебопёком Бюбю на мельничную карусель, становится волчком красок и звуков. Жар Бюбю готовит из них запретный плод для живописного города Милана, обклеенного афишами шлюх, как декадентская шкатулка. Берта распевает там сольфеджио – до до ми ми ла ла – а закрученные усики сутенёра подрагивают дирижёрскими палочками Коха. Бертин язык разъедается, как выдавленная из тюбика краска. Итальянские красоты поражают и подвернувшегося спасителя Пьеро, которому предстоит покрываться патиной и плесневеть достоевской нервной системой.
«Бег зайца через поля» / «La Course du lièvre à travers les champs» (Клеман, 1972)
У фильма кэрроловский эпиграф: «Все мы, любовь моя, лишь состарившиеся дети, которые мечутся перед тем, как обрести покой».
Книжная лавка у ступенчатой парижской улицы. Гробовая доска лавочника прислонена к витрине. Оттуда за его сыном Тони, карабкающимся по ступеням с мешочком стеклянных шариков, наблюдает плакатный чеширский кот. Тогда же появляются и зеваки. Это цыганята, веками мимикрирующие под фундаментальный хаос мироздания с помощью многоцветных лохмотьев, воя скрипок и жалеек. Пока однажды балаганный декор с бреющей высоты не корёжится летным панцырем Тони. Он стал любопытствующим пилотом. Космическая сила обрушилась на кочевые навыки. Однако цыгане преследуют сверхчеловека. Тони мечется по непредсказуемой траектории в Старом и Новом свете, попадая в финале в захолустный канадский притон, под заколоченной вывеской «Чеширский кот», где на лестнице, усыпанной скользкими шариками, уподобляется кэрроловскому зайцу, падающему в шулерскую нору.
«Образы» / «Images» (Олтмен, 1972)
Осень соткала гобеленовые ландшафты невинной Аркадии, куда томная фантазия домохозяйки Кэтрин вскоре поместила единорога. Но если парнокопытный любитель девственниц встретит ветреницу, ту ожидает неминуемая кара. А так как мозговая арабеска самодеятельной писательницы получила и телесную крепость, предназначенную для выкидыша – плода греха Кэтрин, говорливый зверь смог разорвать границы породившей его психики. Прыснувших оттуда галлюциногенных ловеласов, Марселя и Рене, он вначале преследовал в неоформленном состоянии, руками, ножом и ружьем героини, но, обретя после её выстрела голову серны с обломанным рогом, всеми лошадиными силами автохозяйки смог столкнуть отпочковавшегося от Кэтрин двойника в пропасть, где тот обернулся Хью, разбившимся мужем героини, её второй, отвратной единорогу половиной.
«Белянка» / «Blanche» (Боровчик, 1972)
Замок Икс вытянул своими контрфорсами и закрепил балками столь идеальные пропорции окружающей живописной долины, что в нем самом, посезонно вымораживаемом и выпариваемом, точно в алхимическом тигеле началась вторичная ректификация природных сил – появилась Белянка (Бланш). Этот чистейшей прелести чистейший образец так гармонично вписывается в золотые сечения готических сводов и бойниц, что, как бородка ключа, начинает раздвигать замковые укрепления, стены ходят ходуном, замуровывая, к примеру, Бартоломео, незадачливого кавалера из свиты прибывшего в замок короля. Королевская инспекция это рутинные копуляции и перфорации (фальцетом миннезингеров, кинжальными зубьями и пр.), в попытке противостоять самовольному расползанию вассальной волынки. Защемленные ею, как автоматическим органом, конечности вертопраха приходится вытягивать лошадиным хвостам местного феодала, мужа Белянки, разносящим их по всем углам его ревнивой вотчины. Образовавшаяся же от каменной натуги едкая выпарка капает в бокал невинной жены.
«Красава» / «Belle» (Дельво, 1973)
Поэт-краевед Грегуар – архивариус беспробудного муниципалитета на валлонских болотах. Он любит отзывчивую жену Жанну и обожаем просвещённым земством. Тикает табакерочная жизнь, разворачиваясь по механической спирали, и вот уже шелконогая дочь героя, Мари, став невестой бартолюбивого хиппи, в одних лишь чулках в сеточку выскакивает на колею снов отца, точно уробороса, укусившего себя за чешуйчатый хвост. Испуганный Грегуар, покинув город на взмокшем Вольво, попадает в болотный морок. В испревшем сарае встречает то, что только и может вырвать из колеи провинциального буквоеда – безъязыкую красаву, страдающую от трясовиц и космача. Лишь одно слово она произносит – аргентум, заставляющее подозревать, что за пряным дурманом откроется и трясина, полная хтонических страстей. По весне там бледной ладошкой будет помавать Грегуару утопленный соперник.
«Дух улья» / «El Espíritu de la colmena» (Эрисе, 1973)
Скрипучая киновозка прибывает в медовое захолустье раннефранкистской Кастилии, где сестры-школьницы Анна и Изабелла едва приступили к азам католической анатомии. Клубится фильмовый желатин, демонстрируя образцовый препарат – Франкенштейна. По окончании сеанса вечерний ток выдувает из киносарая плотную, хоть скальпель вешай, духоту, что устремляется прочь из нагретой за день деревни. По дороге, впрочем, в ночном особняке пчеловода она спутается с тремя женскими пульсациями. Поэтому – при утреннем свистке скорого – в хлеву за околицей Анне встретится не бестелесный монстр, но вполне опьянённый идеей республиканец. Которого Изабелла, уже вкусившая забродившей крови, в кошачьем возбуждении сдаст палачам-алькальдам. Однако Франкенштейн не исчезнет, лишь его телесный состав станет другим. Вместо мёда и желатина – грибной яд, найденный Анной, сгустит болотный пар в будущие месячные галлюцинации.
«Чайна-таун» / «Chinatown» (Полански, 1974)
Лос-анжелеский магнат Кросс стремится к бессмертию. Он не просто строитель. Он – демиург, использующий свою раскосую дочь Евелину как органический материал для создания при Лос-Анжелесе особого места, где, как в Чайна-тауне, не действуют обычные человеческие законы. Там будет жить ребенок-уроборос, его внукодочь Катерина, в какой-то степени принадлежащая к миру нерождённых. Это уже на три четверти сам Кросс. Оставшаяся раскосая составляющая – экзотический декор Чайна-тауна, прельщающий мужей города. Кровеносную систему этого места создаёт муж Евелины, ирригатор Холлис. Посредством засух – наводнений изгоняется с территории вся алчущая и жаждущая живность, которая отдаёт свои права обитателям дома престарелых. Теперь это владение полуживых. Остается лишь явиться детективу Гиттсу, Гермесу доверившейся ему Евелины, чтобы превратить Чайнатаун в потустороннее место.
«Ночные ходы» / «Night Moves» (Пенн, 1975)
Этот алхимический детектив – вероятно, самый необычный из когда-либо снятых. По мнению героя Гарри, увидеть хорошую картину, к примеру ромеровскую «Ночь с Мод», всё равно что проследить, как высыхают её краски. Вначале кажется, что здесь они вполне простые – разочарованный детектив (Гарри), сбежавшая от блудной актрисы дочка-подросток (Делли), симпатия беглянки к поимщику и пр. Однако вскоре краски оказываются симпатическими. Катализатором их проявки становятся нагие прелести беглянки с аквалангом. Добежав до фазиенды отчима Тома во Флориде, она ныряет в чернильно-контрабандный залив. По закону Архимеда оттуда всплывают черепа-буи и в бульоне из шаманских соблазнов становятся гомункулусами-паразитами, питающимися красками самой картины. Там, где у Гарри была жена Эллен, верный друг Джой – теперь – фиолетовая бездна, кишащая неведомыми монстрами.
«Следы» / «Le Orme» (Бадзони, Фанелли, 1975)
Экскаваторщики в скафандрах задыхаются в чёрном вакууме, но ковш щербатой Луны приближается и вычерпывает три дня из памяти героини, лишая её цельности и места переводчицы ООН. В лакуну устремляется паническая атмосфера, вырывая Алису из тесных небоскрёбов. Она летит Алиталией за заходящим месяцем. В курортной Гарме его вяленый свет расползается арабской вязью улочек, фортепьянными полуулыбками пожелтевших гостиниц и, сплетаясь в оптико-акустический манок, увлекает Алису в обморочный дом детства, где столь резко преломляется радужным потолочным плафоном, что героиня, как витражная пава, пришедшая в резонанс со спектром заката, рассыпается на осколки.
«Сто дней после детства» (Соловьев, 1975)
Тонкий трепет и любительские содрогания белой кости в бессмертном «Маскараде» благодаря ажурной акустике топкой лермонтовской усадьбы ушли в зыбкую почву, сохраняясь на усиках рыб и рачков в чуткой трясине, где сбраживалась дворянская биомасса, пока за полтораста революционных лет, когда от самой усадьбы остались лишь воротные тумбы да скрипучая зала с замшелым Брокгаузом, среди торфяных пузырей не накопилась критмасса болотной энергии и на помост поднялись облечённые бледнонемочной плотью небывалые пионеры, падая от солнечных ударов и питаясь таблетками кальция. Несмотря на попытки подкрепления колхозной капустой и ворованным компотом, обморочное представление развеялось под музыку Шварца, оставив лишь репетиционный листок педолюбого режиссера, поднявшийся картонным змеем в советское небо.
«Чужие письма» (Авербах, 1975)
Журнальная Ахматова, пришпиленная на стенку «монахиня и блудница» – Изида шестидесятников, практически богиня, чьи небесные зефир и яблоки ласкают и осыпают любоокую учительницу Вериванну, выпущенную ленинградским педвузом в Калугу. Так государыня русская литература, приняв оптическую и акустическую прелесть ленинградки, взрастила и ученицу Бегункову – голоногий, от ботвы, корпеплод-скороспелку в прелой провинции с матерью-растратчицей и землеройным братом. Оттуда, из его кротовьей свадьбы, отсверкав танцульками и онегинскими рецитациями, шпана синеглазая ещё успевает вознестись на окский крутояр к хмельносбитому летчику, прежде чем, цепляясь за жестокую хворостину, неожжённой и обессиленной съехать в телячий водопой, и заскулить затем на учительской, в спецкелье, оттоманке. Где съёженный, потемневший и увядший комок, озаренный той самой пришпиленной иконкой серебряновечной женственности, распускается кофейным ангелом местночтимого, с евиными плеском и потягушками, рая, огненным ключом отпугивая тайноприходящего джинна-декоратора бедной учительницы. И даже пытается проявить демиургические способности и вне педагогической малогабаритки, создавая на пустом, воображаемом, крапивно-аэродромном месте любовный палимпсест из писем декоратора. Пока этот вторичный, усохший, бледнозелёный тотсвет не рассыплется от жизнетворной пощечины классной руководительницы, и впитавшая кровь с молоком плакатная спортсменка, притушенная черными трениками, не побежит созидать новое светлое будущее.
«Шут его знает» / «Le diable probablement» (Брессон, 1977)
Berlin 1977, Silberner Bär.
Новоземельная бомба вылупляется в стратосфере ангелом-хранителем сорбоннского студента-математика Шарля. Это небесное тело обладает гравитацией планеты Науру, по эллиптической орбите приближающейся к восемнадцатилетию друзей Шарля столь близко, что происходит Сретение – героини вытягиваются в пространство горы Фавор, где их красота становится радиоактивной, ближайшие фигуры застывают в санкта-беседе с выжженными мозжечками, мельтешащий Париж с окружающей экологией истлевает до порнолистовок, залетающих в Сакре-Кёр, а остаток новоземельной энергии, запутавшись в психоаналитическом гамаке прокуренных, хоть топор вешай, левобережных кафе, ректифицирует тамошние никотиновые мозги в последнюю свинцовую каплю, которая отлетает Шарлю под лопатку.
«Апокалипсис сегодня» / «Apocalypse Now» (Коппола, 1979)
Поскольку экваториальные заросли неудобны для галопа, четыре апокалипсических всадника (с венком – чемпион Ланцелот, с мечом – капитан Филипс, с кулинарной мерой – шефповар Хикс и всадник Блед – «Чистый» Миллер) во главе со спецгероем Вилардом используют лошадиные силы катера с булатным килем. От столь въедливого водоизмещения патрулируемое русло само взрезает многострадальную вьетнамскую землю – насквозь, до белого полушария.
Оттуда, как из осинника, вылетают валькиролёты – кордебалет оседлавшего сладковатый напалм генерала-серфингиста Кормана; один из них, трехзадый летучий Вавилон (с заносчивыми Мисс Месяц 1968г.) вихляется над саранчовыми норами, из коих на карамельные берега вылупляются прищуренные вьетконговцы, так что вскоре подбитый Август упакован в цинк.
Оттуда же, из белого полушария, сквозь Землю прорастает бодлеровский цветок зла с опиумной дюймовочкой и мадам Демарэ кутает причалившего патрульщика в плотоядные вуали. Ему остается преодолеть дантово-огненный мост До Лонг, брошенный как гребешок из сказки и вот уже цель спецгероя, мартышечий иерусалим возгоняет мозг пророка, бригадного полковника Курца, чья бычья кровь и унесёт Виларда в Огайское ранчо, с запекшимися погонами и бывальщиной для американских деток.
«Барьер» / «Бариерата» (Христов, 1979)
Дурманное балканское торнадо взвихривается османскими шашлычнями, транссильванскими пытошными, пляжным углеводородом и Родопами в фаллопиевой трубе породившей Доротею половой акробатки, взбивающей такой феромонный коктейль в спертой софийской малогабаритке, что затуманенный отец героини выпадает из воздушных путей в брызгах тормозной жидкости, иже лопаются как похотливые глаза сироткиных опекунов, отчего та взмывает, точно японский фонарик над конфоркой, сперва на книжный чердак, попутно замедляя сублимацию толстовско-островскими эфемеридами, и – выше, где нет правды, но есть въедливая фея розового масла, выдавленного атмосферными фронтами из соседней цветочной долины. Бесприютные следы Доротеи впиваются в скорбный дом, легковесная пациентка цепляется за грузила соцреализма и, наконец, накалывается нотной грамотой разведенного композитора со столь профессионально отжатым вдохновением, что от него остается лишь пиджачный абрис, ежевечерне наполняемый портняжной ракией. Что и позволило бездомной музе улучить рапсодию достаточной подъемной силы, дабы, после дунайской ректификации от сивушного музыканта, повторить на софийском небе свой же, розенкрейцеровский, из скорбного дома, рисунок – взлетающую к серафиму искру из темного кома переломанных костей и парных внутренностей.
«Берлин-Александерплац» / «Berlin Alexanderplatz» (Фасбиндер, 1980)
Франц Биберкопф («Боброглав») – продавец фашистской газетки, шнурков и галстуков в районе берлинской площади царя Александра Павловича. Площадь благодаря строительству одноимённой станции метро стала местом эрозии классического прусско-петербуржского стиля. Вначале вполне себе прусский плац обрёл «новую вещественность». «Новая вещественность» – особая прусская эротика. В фильме показан её идеал – улочка «Вавилонова долина». «Вавилонова долина» – образ обычной берлинской бюргерши, в которой зияет экзистенциальная пустота той или иной конфигурации и размеров. Ей необходима «бобровая голова», с особо конфигурированной психикой, способной эту пустоту наполнить. Тот, кто хочет производить впечатление на берлинок – должен как можно чаще бывать на Александрплаце. Александрплац – градостроительный инструмент фабрикации берлинских кавалеров. Угловатая, нечеловечьих пропорций архитектура хлопает по лбам и по бокам, со временем формируя бобровую голову той или иной степени причудливости. В прологе Франц Биберкопф* – обычный жиголо с усиками был ещё мало интересен для своей подружки Иды, собравшейся его бросить. Раздувшись от ревности, жиголо убил её скалкой для взбития сливок. От удара наполнявшая его человеческая сущность сжалась и сбилась в левую сторону, охраняемую ангелом Саругом. Правую руку он потерял во время грабежа, выброшенный Райнхольдом, бандитом с Александрплац, под машину. В таком обрубленном виде герой стал Биберкопфом, идеально подходящим для молоденькой шлюшки Мице, и, заведя канарейку и патефон, стал счастливым сутенёром. В 14 серии, апокалипсическом эпилоге, Фассбиндер предлагает ещё целый спектр – от Босха до Фрейда – причин, формирующих «бобровую голову».
*«Бобровая голова»
«Ядуп и Боель» / «Jadup und Boel» (Симон, 1980)
В 1945 г. на одинокой, над разрушенным городком Викенхаузеном, колокольней один из капитулировавших бюргеров вывесил белый флаг навстречу красноармейским провозвестникам новой жизни. Когда же эту простыню сбросил вниз местный коммунист, красный знаменосец Ядуп, на ней неведомо кем была изнасилована одна из восточных беженок, Боель. Она уже была покрыта любовной сыпью, проступившей на ней, как лунный выпот, после первого взгляда на знаменосца. И теперь из оплодотворенных бюргерской силой девичьих бородавок, что отшелушила Боель в подарок любимому, стал расти социалистический город, где Ядупа избрали бюргомистром. Сама же Боель, очищенная от приземлённых примесей, отбыла на пароме в далёкий край.
Её же мать, тоже беженка, осталась сортировщицей мусора на городской свалке, регулярно пополняемой развалинами старой застройки, рушащейся от усиленных рупором речей бюргомистра при открытии бетонных универмагов. Нескладная, как Боель, дочка местного горького летописца осциллографирует зонтиком эти речи, кривящиеся, как губы её однокласника, бюргомистрова сына.
«Любят только раз» / «Samo jednom se ljubi» (Грлич, 1981)
Бывший партизан, победитель усташей, после войны – рыцарь соцреволюции. Милосердный начальник тайной полиции в хорватском городке, верный друг, положительный герой довольно социалистической Югославии. Как положено, влюбляется в возвышенную балерину, дочь поверженного классового врага. Красиво, со спичками ухаживает.
И тут начинается невиданное.
Счастливая, взаимная любовь воздействует на героя, как внедрившееся в него инопланетное существо из фильма «Другой». Железный Феликс начинает дребезжать по швам, разваливаясь физически и психически. Впрочем, это существо не враждебно, просто чересчур сильно – вселившийся ангел. Одержимый им герой пуляет в призраки буржбыта, распугивает ксендзовую процессию, на рабочем месте срывает с принцессы черное белье. Благородные соратники пытаются его подлатать, прорабатывают, отправляют в смирительный санаторий. Откуда строитель нового мира бежит, на глазах превращаясь в черно-белого Пьеро и, свинтившись в подпольную оперетку, где оголяется уволенная из пролеттеатра балерина, пускает себе пулю в рот.
Киор Янев