«Карманник» / «Pickpocket» (Брессон, 1959)
У Мишеля есть два мешка под глазами и один каменный мешок – парижская комнатушка. В ней нет ни порога, ни прихожей. Поэтому однажды он плавно попадает и в другой уличный карман – змеиную сумочку ипподромной красотки. Это оказалось упоительнее скачек. Если промах жокея вызывает лишь страх смерти, то промах карманника – целый спектр эмоций, в зависимости от предназначения украденного содержимого. Карманы, опустошаемые Мишелем, имеют контуры человеческих душ. Так благодаря воздушным арабескам щипаческого ремесла он овладел и формулой, создавшей человека из глины. Заявив хмурому полицейскому инспектору, что ему теперь всё позволено, Мишель, как высшее существо, встретил и ангела – девственную Жанну, экономку его матери. Однако, подобно всякому сверхчеловеку, герой убеждён в своей самодостаточности и бежит в Англию, откуда возвращается с ещё большими мешками под глазами – прямо в парижскую кутузку. Из глубины воззвах – ангельская Жанна прильнула-таки к решетке, впивающейся в губы карманника.
«Внезапно, прошлым летом» / «Suddenly, Last Summer» (Манкевич, 1959)
Эта лента опасна для киномехаников. Она должна стать инкарнацией изумрудной скрижали, по просвечивании которой киногерой обретает просветлённую физику, испепеляющую желатиновое обиталище.
Процедура преображения Себастьяна сложна и ступенчата, в отличие от простодушной перфорации его св. тёзки, чей образ находится в центре богатого чикагского особняка.
Прежде всего, квазиинцест с матерью Виолеттой удерживает героя в недорожденном в мир состоянии.
Как у всех «людей лунного света», его любовные устремления устремлены не на женщин, а на луну.
Её отраженный свет заставляет Себастьяна, подобно уроборосу, войти в беременный транс, в течение девяти месяцев окукливая своё рифмованное волнение.
Испарения первобытного сада при особняке – домашние джунгли, где копошатся мухоедки и падальщики, размягчают и переваривают его телесные оболочки.
Чтобы окончательно разродиться, Себастьян летит в заокеанский курорт, из-за причудливого рельефа названный Кабеза де Лоба – Мордой Волка, воющего на луну.
В качестве приманки для местных сатиров, он берёт с собой бедную кузину Катерину, облачая её красоты в купальник из симпатических чернил.
Сатиры, возбудившись, составляют кошачий оркестр из пляжных обломков ржавой цивилизации и загоняют Себастьяна на верх задранной Морды Волка. Там раздирают и пожирают, высвобождая плод – поэму, скомпрессированную в дикий вопль.
Он въедается в голову Катерины, вызывая конвульсивный припадок. Виолетта эвакуирует племянницу в Чикаго и помещает в скорбный дом. Врачи Лоренс и Сахар, соблазнённые высокими грантами, должны подвергнуть её лоботомии – отсечь лобные доли мозга от места, где дозревает поэма Себастьяна, точно античная богиня, призванная потрясти мир.
«Загадочный пассажир» / «Pociąg» (Кавалерович, 1959)
Приз-Мельес, Венеция, 1959
Пассажирское роение на потемкинских ступенях к вокзальному перрону напоминает ангелов на лестнице Иакова. На вздыбленных ими воздушных токах дрожит душа панночки-самоубийцы, точно на ниточках от чувств и волнений её падших прелестей, чей трепет ещё не замер после прыжка из окна. Им дано ещё одно, суррогатное существование по короткому расписанию в курортном составе, споро набиваемом пассажирами. У вынырнувшего из темных ангаров поезда есть люксовая грудь, на которой безутешного врача панночки нянькает соседка по купе, любительница экспрессионисткого романа «Гибель Донкихота», есть сидячее место с бывшим, но эрегированным любовником, отвергнутым экспрессионисткой, есть купейное чрево с газетным хрустом, ксендзами-паломниками и с загнанным в угол женоубийцей. Змеинообразный корпус даже распускает руки, когда тому удаётся вырваться и исполнить данс макабр на проселочном кладбище. Затем железнодорожные латы облегченно достукивают остаток пути в польский рай, где в клубах пара на станцию сходит клерикальная делегация, и где душа, мучившая доктора, освобождается приморским ветерком и, развеивая волосы балтийских блондинок, уносится в соломенной шляпке.
«7 дней – 7 ночей» / «Moderato cantabile» (Брук, 1960)
Модерато кантабиле – медленно и певуче, – учится исполнять сонатину Диабелли маленький Пьер, сын Анны, жены сталелитейного магната. Вдруг – будто соната, проигранная за одно мгновение – раздаётся женский вопль. Столь душераздирающий, что кажется в него вжаты полностью эмоции целой жизни. Спустившись в уличное кафе, где некая красотка убита возлюбленным даже не от ревности, но от избытка любви, Анна встречается глазами с молодым рабочим Шовеном. Пронизанные этой спрессованной в миг историей любви, Анна и Шовен попытаются восстановить её протяженность, исполнить этот крик методом модерато кантабиле. Во время тягучих прогулок по парку, паромных поездок на заброшенный остров Шовен придумывает историю неизвестных ему возлюбленных. С помощью древесных ветерков, корабельного рокота, шорохов веток, чертящих эмоциональную кардиограмму, постепенно, медленно и певуче, возникает мелодия, которую Анна исполняет как скрипка. Домашне-буржуазная рутина означает для неё футляр из фальшивой кожи. Шовен говорит что и он, подобно любовнику-убийце, желал бы, чтобы Анна умерла. Оставленная им Анна, как и красотка в кафе, испускает тот же вопль, очищенный от времени и пространства.
«Глаза без лица» / «Les yeux sans visage» (Франжю, 1960)
У этого фильма есть своя икона. Мрачный, в природном парке, дом доктора Женесьера освещён портретом дочери Кристианы, выпускающей голубя. С птичьей легкостью подразумевается первозданное зрение, что витало до сотворения мира. Затем ороговевшее. Ороговевшая шелуха, налипшая на зрение – это человеческое лицо, лицо Кристианы, сгоревшее в автомобильной гордыне её отца. Луиза, сообщница с шейным шрамом-гнездилищем огромных жемчужин, завлекает в загородный вивисектарий парижанок необычайной красоты. Под отстраненные звуки девственного парка врач-ницшеанец снимает с них лица, покорявшие мир, и пересаживает на дочь. Птичьи трели, далёкий лай, над домом одинокий самолет – небесным скальпелем равнодушная природа отсекает человечье тщеславие. Новые лица не приживляются к Кристиане. В ней уже проявилась очищенная, ангельская природа. Сбрасывая с себя путы и повязки, она освобождает подопытных птиц и псов, которые, разрушая надежды, впиваются в отцовские руки.
«Истина» / «La vérité» (Клузо, 1960)
Вундер-студент дирижирования Гильберт Тельер любим громовержцем музыки настолько, что тот вселяет в него силы и порывы целого студенческого оркестра, ловко направляемые симпатичным смычком скрипачки Анны Марсо в сторону муниципального загса. Однако на высоченную мансарду Марсо, крытую афишей марлон-брандо, всплывает проворный поплавок её непутёвой сестрицы и под граммофонные волны пучит простынки. Эта приманка ускользает от гения Латинского квартала, которым одержим Гильберт, но ненадолго. И через три месяца метаний по притонам Доминика Марсо загнана в его репетиционный карцер. Человеческая оболочка героини не выдерживает, внутренние зажимы летят свинцовыми пулями, разнося череп и рёбра Гильберта. Мертвечина заражает окружающую среду Пятой Французской республики. Когтистый суд, пуская жёлтые слюни, разрывает девичьи артерии.
«Девушка с золотыми глазами» / «La Fille aux yeux d’or» (Альбикокко, 1961)
Фильм показывает известный ещё древним грекам процесс превращения мерцающей возлюбленной, златоглазой девы в созвездие, когда в нервных, хранящих античные пропорции окончаниях начинается термоядерная реакция, искривляющая душный околопарижский космос по архетипическим шаблонам так, что вокруг золотых, сверхтяжёлых глаз вращаются романтические предметы, средневековый китч и буржуазные голуби, самогравитация же выдержанного, но шампанского героя – аристократа де Марсая приводит к коллапсу – сначала в бутафорские клыки, а затем и в острие клинка.
«Любите ли вы Брамса?» / «Aimez-vous Brahms…» (Литвак, 1961)
Если бы тяжелый брамсовский лейтмотив фильма перешёл бы в видимый спектр, то ещё пять лет назад, в начале знакомства с героем – неудавшимся дирижером, бугорки и впадинки световой волны плотно облекли бы платоновские формы героини. Однако так же, как огрубел слух Рожера, ставшего продавцом тракторных децибел, так и животрепещущие прелести Паулы теперь огрузнели до такой степени, что красота тонкой выделки стала отслаиваться от них, как расстающаяся с телом Психея. Подлетевший купидон Перкинс попытался вернуть её стареющей дизайнерше, по-живому, под барной анестезией, прошивая рифмами черных певичек. Но тракторные фрикции ходящего налево Рожера, впечатав беглую красоту в другие, суррогатные тела, содрогнули почву так, что глиняная субстанция, которой намазывалась героиня, предварила финальные створки затемнения, накатившие на идеальное, классических пропорций, лицо.
«Виридиана» / «Viridiana» (Бунюэль, 1961)
Как и у всех лунатиков, жизнь послушницы Виридианы проходит несколько выше её самой, за несколько метров над землёй, на том уровне, где в замке её дяди висит портрет удивительно похожей на неё тетки, умершей на брачном ложе. Послушница также оставляет на простынях кучки золы. Чтобы достичь высоты её невинности, влюбленному дяде приходится повеситься на скакалке дочки своей экономки. Виридиана снисходит в поместье, собирая вокруг себя припочвенных апостолов, похожих на клубни, один из которых, карнарукий маляр, пишет её образ. Новообращенные, прикрыв сифилитичные носы, поют полевого Баха, а вечером, хмелея в замковых покоях, жарят агнца. Карнарукий, подпоясавшись украденной скакалкой, пытается пустить в обморочную хозяйку корень, получая науськанной кочергой от спасителя – сына замковладельца, джазолюба и картежника. Виридиана, выпустив золотую прядку, также играет в подкидного – обкорнанным таро, без высших арканов, управляющих будущим.
«Затмение» / «L’eclisse» (Антониони, 1962)
Затмение солнечного метронома – это каталепсия, портал вечности, куда, разинув рот, впадал бывший жених Виттории. Виттория осознаёт это дополнительное измерение, так что её глазницы уподобляются ракушечнику древнеримских колонн городской биржи, где витийствует новый ухажёр, Пьеро. Героиня видит римские закаты как соседка с верхнего балкона, кенийская эмигрантка, стреляющая в итальянское солнце, точно в воздушный шарик. Приветственный жест случайного пьянчужки коченеет во взмахе кисти утопленника в Тибре, где тот тонет в угнанной у Пьеро «Альфа-Ромео». Любовные отношения героев в интерьере – это эскизы классических картин, которыми набита квартира Пьеро, на пленере же они становятся подмалёвкой пейзажей вечного города, растворяющейся в вечернем сумраке.
«Воскресенья в Виль д’Аврэ» / «Les Dimanches de Ville d’Avray» (Бургиньон, 1962)
Иностранный Оскар, 1962
Летучий кондор вояки Пьера с такой силой врезался в орущую глазами и ртом вьетнамочку, укрытую баньянным древом-ложей дриады Кибелы, что та вылупилась на противоположном полушарии из стен аврского монастыря маленькой пансионеркой в оборванном фригийском колпаке, скукоженный же кондор повис неподалеку железным петухом на колокольне, в которую, пуская слюни, вглядывался ошеломленный летчик.
Дальнейшие фильмовые процедуры: прогулки Пьера с юницей по готическому и увеселительному паркам, прудовые отражения, шампанские пузырьки и балаганные центрифуги, предназначенные для того чтобы выудить из его съёженного мозжечка контуры дриады, запечатленной в монастырке, прерываются правоохранительной пулей, когда Пьер направляет на неё железный клюв содранного с колокольни флюгера.
«Девушка из банка» / «Zbrodniarz i panna» (Насфетер, 1963)
Замшелость городка Комода вызывает и чрезвычайную бровастость мелкой счетоводши Малгоржаты в закутке, поросшем геранью. Золушкин социальный лифт появляется после волшебного воздействия на бахчу. Поэтому, закончив полив комнатных растений, кран коммунального использования обретает вид пистолета завуалированного владельца и, действуя на обморочную инкассаторшу как палочка феи, выращивает из бровастой поросли высоченный шиньон. По указанию райполиции крысокучер Зынтек перевозит отмытую ряженую, спотыкающуюся на шпильках, в номенклатурную гостиницу на польском Поморье. Загребая жар чужих злодейств, недавняя обитательница беспороговой, как у Раскольникова, комнаты упоённо отплясывает на маскараде, выслеживая краплёного принца. Влюблённый с молочного выстрела, тот душит её завидущую сводную сестру по конторе и, отбросив инкогнито, на кабриолете «Счастливая Шкода» предлагает переселиться в мир фей. Однако панический вираж лишает его спутницы. Малгоржата выброшена на обочину к кучеру и лакеям, вернувшимся в состояние полицейских агентов.
«Девочка и эхо» / «Paskutinė atostogų diena» (Жебрюнас, 1964)
«Дедушка не велит в трусиках купаться» – едва припухшая наядетта скидывает платьице и в прибалтийской Аркадии наступает эра невинности. Все формообразующие природу мужские крестики и женские нолики иссыхают в маркую известь на панцирях триасовых крабов и уползают в эволюционный круговорот в морских пучинах. Очищенным от секса социалистическим миром управляют отныне окаменелые хтонические начала, поднявшиеся из туманного тартара Рижского взморья утёсы-великаны. Потенциальная же женщина расплетается в их карстовый отголосок, иногда притуливаясь в нахмуренные породы хлюпающим эхо, пока не замечется, пойманная стальными отражениями подростковых, из оккупационного военгородка, глаз; обожженная электронным музоном кожа ороговеет, а пляские светотени обрядят её пятнистым ситчиком. За это время просоленные плюсики и минусики совершили уже круговорот веществ в природе, и целуясь на едких контактах междугородной телефонной будки, заряжают-таки жженый пляж не только угольной микрофонной пылью, но и свежеотчеканенными в 1961 году орлами и решками. На пляже проступают следы ленобувьного сапога, а литовская девочка, упаковав невинные умения по раковинам с облаками и песнями, вдувает свободный вой в крученый рог и, нахлобучив типовую школьную робу, под бетонными стропилами советского грузовика отправляется к аэродецибелам.
«Тени забытых предков» / «Тіні забутих предків» (Параджанов, 1964)
В чугайстровых лесах, соблазняя местную нежить, нежилась детская любовь Ивана и Марички из двух гуцульских родов, расшибавших себе лбы мелкими топориками. Повзрослев, Иван отправился в Карпаты пасти баранов и серн, указав Маричке путеводную звезду с нервным светом, следуя которой та сорвалась с перевала, сдирая о скалу кожу и позвоночник. Лишенная спины, героиня упала в пропасть, радужные же внутренности разлетелись по округе, пульсируя и блистая звездным светом. Очарованный им, Иван стал видеть мир в преломленном свете, полным пляшущих деревьев, огненных коней и нищих гуцулов с обширнейшим гардеробом. Оглушив героя трехметровыми дудами, гуцулы одели на Ивана брачный хомут с новой девой Палагною, чьи крутые бедра умяли стога окрестной травы, пользуемой местным колдуном Юркой. Тот вызвал бурю. Ураган вспахал землю, обернув оставшуюся от первой любви Ивана половинную девушку, мавку, к Ивану передком – путеводителем в гуцульский рай.
«Человек, который коротко стригся» / «De man die zijn haar kort liet knippen» (Дельво, 1965)
Когда крючок-преподаватель Готфрид бессмертно, преображаясь в ангела, влюбился – его шевелюра, рудимент природной шкуры, осталась последним родимым пятном низменного мира. И герой отстригает волосы. Они оказались не только вибриссами звуко-световых волн, шедших от Франи, выпускницы с задатками, но и ниточками, удерживавшими Готфрида в мещанстве. Он едет бравым клерком на вскрытие породившего артистичную гимназистку брутального утопленника с револьвером и в разложении радужно-прелых тканей видит ту же переливчатую франину прелесть. Готфрид обсуждает с поэтичными прозекторами, в аппендиксе ли или других телесных тупичках конденсируется её вездесущая душа. Чьё гастрольное волнение, впрочем, вскоре сгустилось придыханием поклонников в реки вавилонские. Оне же, увивая плечи созревшей артистки, вскружили размягченного героя так, что тот проделал в них воронку 9-го, отцовского калибра. И унёсся на положенные десять лет поливать уставной, в тревожных розах, палисадник.
«Дева озера» / «La donna del lago» (Баццони, Росселлини, 1965)
Вплоть до переломного возраста завороженный мальчик всматривался сквозь воды озера Аллеге в утонувший город. У него развился необычный взгляд на вещи и взрослый Бернар стал писателем. Вся окружающая среда стала своего рода линзой, всегда укреплённой точёным, как гвоздь, профилем какой-либо итальянки. Однажды, после расставания с возлюбленной Клаудией, когда картина мира стала дрожать и зыбиться, Бернар вспоминает симпатичную горничную, встреченную им год назад во время написания премированного романа. Вернувшись в гостиницу рядом с Аллеге, вместо Тильды писатель находит её клетчатое пальто и околесицу трактирщика Энрико. Горбун-фотограф Франческо показывает ему негативы, на которых видно, что в неземной абрис красавицы внедрён чужеродный кусок мяса – зародыш от трактирщика. Тильда распалась, осталась лишь матово-улыбчивая бляха на полуразваленном, скрипучем кладбище. И гостиница Энрико с мясным задним двором начинает беспрепятственно расслаивать героя с помощью запудренных зеркал и гриппозных снов. И хотя само Аллеге, грациозное озеро, выплескивает навстречу Бернару неподвластную преломлению ундину, молчаливую Андреа – та, попав в невестки Энрико, вскоре смертельно бледнеет, оставляя писателя в состоянии сомнамбулы.
«Упоение» / «Rapture» (Гиллермин, 1965)
Отставник бретонский судья рассылает шарахающимся соседям памфлеты и вычерчивает пулями в воздухе показные юридические процессы. Души невинноубиенных птиц, подобно людским, несколько дней носятся над местом гибели, пока не врываются в изображаемое его дочерью, распластанной на земле, чучело. Распираемая птичьим гомоном во все стороны, Агнесса, распугивая своих домашних, превращается в ангельское существо. Соприкосновение с нею вызывает следующую ступень эволюционного развития и поэтому окружающие бюргеры отправляются в лимб, а солома, которой Агнесса набивает следующего ловца птичьих душ – траченый молью отцовский фрак – становится человеком. К этому времени зрители фильма уже левитируют под потолком и с криком чаек наблюдают как птичья тяга срывает одушевленное чучело с места и, обернув вокруг планеты, являет влюбленным моряком, скрывающимся от полиции. Йозеф и Агнесса, выпоротая судьёй, бегут в соседний городок, где, помыкавшись по клоакам, вымываются, как чуждые элементы, струёй поливальной машины назад, к бретонским шхерам и фиордам, откуда, с полицейской пулей в соломенных потрохах, Йозеф взмывает в небо, чтобы, рухнув на скалы, возвратиться в исходное состояние.
Киор Янев