«Бунтарь без причины» / «Rebel without A Cause» (Рэй, 1955)
Пьяный пубертат Джим снова и снова даёт шанс беспорядочному бубну механической обезьянки сыграть дивную мелодию. Сам он исполняет подобные судорожные процедуры в полицейских участках и школьных драках, перевозимый испуганными родителями из города в город, пока, наконец, не попадает с очередным классом в муниципальный планетарий. Очкастый лектор демонстрирует тепловую гибель вселенной и всех форм жизни, включая благополучную рутину американских бюргеров. Джим павлинится перед симпатичной одноклассницей Джуди. Герой совершает отчаянные телодвижения – поножовщина со школьным обалдуем, прыжки из краденых машин перед пропастью, акробатика под пулями сумасшедшего школьника Плато – в надежде что в конце-концов сложится спасительный балет, который вырвет из бессмысленно пульсирующего мира в иное измерение. И они вместе с Джуди, в заброшенной пригородной вилле, используя пустой бассейн как подземную детскую комнату, дадут преображенную человекообразную поросль.
«Марианна моей юности» / «Marianne de ma jeunesse» (Дювивье, 1955)
Головокружительная довоенная космогония, подразумевающая что земляне живут внутри «полой Земли», а над головами баварцев висят части Нового Света, обусловлена впалой предальпийской геотектоникой и причудами замковой архитектуры. Скрученная оптическим виражом Аргентина нависает над озёрной котловиной у готического интерната Хайлигенштадта как огромная, точно красный дом, луна. Школьник-пансионер Винсент, порхнувший в старую Европу из вольнолошадной пампы, благодаря двум полюсам притяжения легконог так, что может догнать лань. Звери любят певучего гаучо, как Орфея в межмирье, отменяющем человеко-звериную иерархию. Ему подвластна и погода. Винсент, словно мотылёк, привлечён в альпийский городок музыкой Корелли, коптящей у аладдиновых керосинок. Они отбрасывают острогрудую тень, Лиз, смущающую луннопьяных школьников и удушливую для любимой лани Винсента. Оставив Хайлигенштадт, лунный смерч утихает на другом берегу. Обманув швейцара, прикрытого от луны бровями, Винсент обретает в запретной, высокой крепости, черпающей отражения озера, далёкую возлюбленную. Кажется, что сам сквозистый замок, как летучий, с готическими арками бредень, перенёс Марианну из другой части света, где его сень простиралась на три страны.
«Зуд седьмого года» / «The Seven Year Itch» (Уайлдер, Монро, 1955)
Герой фильма, лишившийся слепой кишки и впавший в тик издатель Шерман аморфен, как облако офисного планктона, достигшее нью-йоркского небоскрёбного зенита и начавшее распадаться – ибо его прекрасная половина уплыла в стогу сена вдохновлять другого героя – Маккензи, борзописца в жилетках и мягких обложках. Ещё немного и клерк Шерман распался бы без следа, чуть увлажнив подобный ему планктон, посещавший киноуикенды 1955 года, но тут в Америку явились спасители. Русский эмигрант Ррахманинофф прошил скрипящего по всем шарнирам Шермана вторым пиано-концертом, а венский шарлатан Брумбакер провёл инструктаж о пользе копуляции на рояле.
Но главная сила, позволившая Шерману сохранить форму – это одна из первооснов Манхеттена, тамошняя дополнительная, пятая стихия – Мерилин Монро, сыгравшая в фильме саму себя. Её прелести буквально выдуваемы манхеттенскими недрами, она сверзается сквозь потолочную дыру в квартиру Шермана, носится вокруг него, под собачий вальс обчмокивает аморфного героя, обливает шампанью, красит помидорами, пока, наконец, реанимированный клерк не решается завалить писателя Маккензи в блудливой жилетке и летит воссоединяться с недостающей ему половиной. Недавно кадру из фильма, духу американских ценностей, задувавшему из люка метро под плиссированное платье Мерилин, был поставлен памятник в Чикаго (2011).
«Лола Монтес» / «Lola Montès» (Офюльс, 1955)
Если земная жизнь – театр, то земной ад – это цирк.
Хотя жизнь – театр, но ноги танцовщицы Лолы пробиваются в проблескивающий цирковыми огоньками ад. Ещё на корабле из индийского рая девочка была захвачена мерцающей преисподней душного трюма-дортуара для скученных малоимущих. Мать-вдова догорала уровнем выше, пока мужнин унтер-офицер не выудил ей в замену дочку. Пораспалявшись несколько лет, дыхнул ей в лицо таким перегаром, что Лола завертелась по европам, вырывая пуанты из казацких аксельбантов, нот Ференца Листа, раздавала пощёчины, пока не залетела на солнечные Альпы, растеряв балетные пачки. Засверкала в галерее красавиц нимфенбургского короля. Ослепленные бюргеры и булыжники низвергли фаворитку с таким треском, что, вконец ободранная, она вынырнула по ту сторону глобуса в цирковой клетке перед толпой ковбоев, оголяя руки для долларовых поцелуев до костей.
«Плывущие облака» / «Ukigumo» (Нарусэ, 1955)
Джунгли, окружая в японском Индокитае машинистку Юкико и лесника Кэнго, активизировали в них древние силы, эволюционно уснувшие со времён влюблённых троглодитов, так что поющие ветки огромных деревьев изнемогали, продолжая тёмные позвоночники, фантомные Адам и Ева шевелили верхушки высоченных секвой, а комар не просто кусал взмокшую кожу, а занимался любовью.
Райские колонизаторы были вырваны из раненных зарослей, чьи могучие соки иссохли в чахоточный кашель ветхих картонных домиков. В послевоенной Японии беженка оказалась внутри облачного человека, постоянно на мокром месте. Лесник же пооббивался на серой работе, перестал сочиться по краям и залатался золотым зубом жены, зябкой мещанки, быстро исчахшей. Найдя вдовца, любящая Юкико пыталась преодолеть его корку протезной интрижкой с жвачным Джимми, камланием среди брюх побеждённых самураев, дурью саке у традиционных источников. Однако отупевший Кэнго лишь прыскал в случайных, обедневших на передок лавочниц, бесстрашных до потери головы на мужниных тесаках.
Лишь когда замаячил последний, с тропическими дождями, парадиз, последняя жалоба Юкико уязвила-таки лесничью душу, выдохнув туда, как из лопнувшего дождевика, ядовитые споры вечных сожалений.
«Хальбштарки» / «Die Halbstarken» (Тресслер, 1956)
Недоросль Фредди нагло ставит ступню на копчик размякшей Сисси, возлежащей в общественном бассейне. Этот её атавизм активизируется и силовые линии атрофированного русалочьего хвоста преломляют светозвуковые волны, пропитанные девичьими феромонами. Водяная лупа создаёт в груди героя радужный концентрат, откуда перламутровый вектор направляется к жемчугу, желанному Сисси и скрытому в тайнике жадных мороженщиков Гареццо. В распаренном организме героини конденсируются тяжёлые металлы из окурка недоросля, хлорированного в воде плавательной дорожки, пока, наконец, полновесная пуля от всей сиссиной души не выбивает из прыщавого робингуда драгоценную заначку.
«Поймать вора» / «To Catch a Thief» (Хичкок, 1956)
Ветеран французского Сопротивления, бывший ювелирный вор Кот, ныне сластолюбивый владелец виноградников, встречает в княжестве Монако американскую красотку Френсис, настолько обвешанную бриллиантами, что их отблеск, реагируя с морскими ионами, образует над Лазурным берегом Северное сияние. Смешавшись с гремучими парами винодела, оно взрывается праздничным, в честь Сопротивления, фейерверком. Ударная волна выталкивает в нижние чакры разумную активность из головы Кота, превращая её в гулкий силок, чуткий к шороху с крыш над курортными нуворишами. С его помощью Кот ловит вкрадчивую, копирующую его старые методы, влюбленную Кошку.
«Человек, который слишком много знал» / «The Man Who Knew Too Much» (Хичкок, 1956)
По мнению доктора из Индианаполиса, Бена Маккенна, и его жены Жозефины, бывшей лондонской певицы, за каждое событие или вещь в их жизни отвечает та или иная из пользуемых Беном хворей. Каким образом? Охи-вздохи пациентов испускаются в небеса Индианы и, отличаясь по своей немощности, свинчиваются в огромной раковине лондонского Альберт-холла – в те или иные звуки кино-оркестра. Он представлен с первых кадров как трубчато-суставчатый механизм огромной шарманки. Постепенно разогревающейся так, что нанизываемые на нотки-гвоздики буржуазные декорации жизни Маккеннов становятся экзотическими, марокканскими и, покрывшись таксидермической сыпью, после разрывного хлопка скручиваются под лебединую песнь Жозефины*, отголосок индианской глухомани.
*Que sera, sera
«Искатели» / «The Searchers» (Форд, 1956)
Вождь команчей Шрам разоряет техасское ранчо Эдвардсов, скальпируя его обитателей и забирая с собой девятилетнюю Дебору. В погоню за Шрамом пускается брат Эдвардса, револьверный герой Итан, заезжавший на ранчо накануне. В течение пяти следующих лет он неустанно по горам и долам преследует неуловимое племя. Почему Итан, едва успевший познакомиться со своей племянницей, не предоставил Дебби её судьбе, не дал ей в конце-концов спокойно обындеиться? Отнюдь не потому что он расист. Его подручный Мартин (чью мать Шрам также скальпировал) – осьмушечный метис. И самому Итану ближе нравы команчей, нежели соплеменных пуритан. Нельзя назвать его и пассионарием – к концу многолетнего родео он явно измождён. Дело в том, что его племянница приставлена к копью с нанизанными волосяными трофеями Шрама. А скальпы – посредники между индейцем и Божественным. Волосы контактируют с райскими искорками, рассыпанными в окружающем мире. Чем больше таких связей, тем ближе вождь к состоянию просветленного Бого-индейца, блещущего всеми цветами радуги. Дебора же взята в плен в качестве живого скальпа. Это значит, что связанная с нею родня, наматывая круги по разноцветным прериям, из кровных ниточек и божественных искорок невольно плетёт огромный индейский кокон. В нём зреет новая небесная природа её хозяина. Поэтому Итан с удовольствием и присвоил магический инструментарий, воспользовавшись первой же возможностью снять со Шрама скальп.
«Рандеву невинных» / «Voici le temps des assassins» (Дювивье, 1956)
Андрэ из из «Рандеву невинных» – трактира в «брюхе Парижа», древнем гостином дворе – создает настоящие произведения искусства. Кулинарные шедевры обречены на столь недолговечную жизнь, что заключенная в них красота не успевает потерять свою страшную силу. Будучи смытой в рыночную канализацию, она наделяет гумус обличьем ангельской красотки. Из пронзившей гнилые подземелья трубы метро поднимается главная героиня. Катерина, обитавшая на дне общества – опрыск экс-жены трактирщика. В «Рандеву невинных» она испытает судьбу его прочих творений. Шеф-повар любуется ею, желая полакомить ближайшего домочадца, студента–медика Жерара. Не выдержав, набрасывается сам. Когда же новобрачная попытается отравить сначала студента, затем повара, её буквально выбрасывают собакам.
«Боб – прожигатель жизни» / «Bob le Flambeur» (Мельвиль, 1956)
Картёжный Боб Гуд на Мон-Мартре вырывает из кровососной сети сутенёров полунощницу Анну с ногами цокотухи и подолом, поднимаемым, как у японской ручки, по алкоградусам. В своём доме из вулканических пород, где портретный бобов бюст пузырится мраморным светильником, под шампанский глас выстывшей под душем сивиллы Боб включает замурованного в нише однорукого бандита. Это перегонный аппарат к Св. Сердцу – Сакре-Кёру, чья пульсация с вершины монмартрской горы сияет в квартире сквозь стеклянную стену. Отректифицированное же скалистое мумиё пенится у приморского основания ажурным казино, карамельным для ревнивых экс-сутенеров. Используя бобову схему ограбления из электротрубочек и лампочек, они пуляют, искрят вокруг здания и, наконец, создают короткое замыкание, обращая схему в змеевик. Он выделяет из казино тяжеловесный, стопроцентно-чистый выигрыш, безупречный даже для полиции, которая вывозит его вместе с Бобом на комиссарской машине.
«Куколка» / «Baby Doll» (Казан, 1956)
Хлопковый фермер Арчи получает несовершеннолетнюю бэби Долл в пустынную усадьбу, где отсроченная жена дозревает в колыбели на шпинате и яйцах. Для подсматривания за красоткой-подростком Арчи проделывает дырки в стенах, заменяя мебель лучами похотливых взглядов, так что колониальный дом превращается в распаленный инкубатор. Пеленавший хрусткий дом полевой хлопок загорается в чесальных стопках и запретный, в ночнушке, плод выпадает из треснувшей хлопковой коробочки под пылкие усы гремучего конкурента Арчи, змее-сицилийца Вакарро. Последовавшие пируэты на качелях, усыпка, утруска и ревнивое пулянье по яблокам призваны довершить дозревание румяной бэби – уже не младенца, а матки будущих поколений хлопкоробов.
«Свидетель обвинения» / «Witness for the Prosecution» (Уайлдер, 1957)
В полуразбомбленном гамбуржском кабаре голодные победители с таким буйством разодрали штанину на артистке Хельм, что одна из подломленных балок обрушилась на голову наблюдавшего за сценой сержанта Воула, чей томный вздох поглотил облако штукатурного кальция. Когда же британский кофе с молоком вымыл любовный порошок из крови Воула, тот уже успел перевезти немку через Ламанш, ставший для неё Летой. По которой, впрочем, вскоре поплыла давнишняя штанина – в виде паруса на оригинальной дамской шляпке. Он олицетворил мечту Воула о любовном круизе с новой молодой красоткой Дианой. Прежней же владелице головного убора, богатой вдове Френч с проломленным финкой затылком пришлось кануть туда, где уже плавала актриса Хельм, столь искусно манипулируя бликами, что 12-ти присяжным корабля над Летой не удалось разглядеть в их размытой, как в вестминстерском витраже, палитре известный библейский сюжет. Выуженная, со вновь драными одеждами, немка, схватив с адвокатского мостика острый вещдок, нанесла бросившему её ловеласу Воулу сердечный укол, такой же, какой изумленный адвокат Робартс, судейский волк с одышкой, получил от своего шприца с кальциевым раствором.
«Замаскированные ангелы» / «The Tarnished Angels» (Сирк, 1957)
Вслед за оборванной афишей пыльные бури выметают из захолустного степного штата деву Лаверну с соболиными бровями, разыгрываемую на сахарных кубиках участниками летного шоу. Выигранная и обрюхаченная летчиком Шуманом, она всё-таки не попадает в его скоростную жизнь, но, как центрифугой, выдавливается оттуда в качестве стриптиз-парашютистки, за 20 $ размазывающей свои женские прелести над нижней фракцией его бытия, роем оболочек и шелухой масок. Устроенный из них масленичный карнавал – первая степень умирания жизни, данс-макабр, где всё теряет свои природные, органические места, шут становится царём, а царь – шутом, благодаря новым моторам с такой силой кружится вокруг ярмарочных столбов, что на небесном краю переходит во вторую, настоящую ступень, лётные гонки, приносящие Шуману гибель. Чулочный же шпагат парашютистки Лаверны, устав чертить над задравшими головы ковбоями скудную тракторную рекламу, отлетает в степной штат расширять агрикультурные познания своей хозяйки.
«Мы – вундеркинды» / «Wir Wunderkinder» (Хоффманн, 1958)
I ММКФ 1959, «Золотой приз»
Пара виртуозов – серафиморуких кабареттистов поют перед киноэкраном. Их нотная азбука – записанная на киноплёнку книга жизни одноклассников Бруно и Ганса в первой половине 20 века. Первая нотка, летучий кругляшок с корзиночкой на ещё немых кадрах – монгольфьерка с прокравшимся пухлым мальчишкой поднимается вверх, на встречу с императором Францом Йозефом по случаю юбилея битвы при Лейпциге. В дальнейшем вопливый Бруно становится ведущим – штандартенфюрером хора бывших шлюшек и марширующих сапожников. Когда же вновь, благодаря послевоенному «нэпу», наглый наци дает петуха, усталые серафимы своевольно спускают генералдиректора в шахту лифта. Другой же герой, Ганц, философ с дипломом Мюнхенского университета, выбрал жизнь столь приглушенной и глубокой тональности, что не только смог пересидеть немецкие лихолетья в подвале книжной лавки Хугендубель, но и подцепить замаскированную дьяволессу Кирстен, оказавшуюся плодовитой датчанкой, продолжившей поколения бюргеров.
«Головокружение» / «Vertigo» (Хичкок, 1958)
«Вертиго» (Головокружение) Хичкока на первый взгляд это сеанс магии с разоблачением. Пол-триллера – о вселении души прабабки–самоубийцы Карлотты в правнучку Меделину, дабы та повторила её судьбу и, вероятно в отместку за примесь крови богатого изменщика-соблазнителя, сиганула в холодный залив или на колкую черепицу. Вторая половина фильма – разоблачение: никакой потусторонней души-мстительницы нет, вполне здоровую Меделину сбросил с колокольни злой муж Гевин. Этот алчный капиталист предварительно убедил в суицидальных склонностях жены свидетеля-Скотти, детектива с высотобоязнью, влюбившегося в переодетую и крашеную под Меделину сообщницу Гевина, дешевую гризетку Джуди из Канзаса.
Однако всё сие на первый взгляд. Фильм головокружительно обращает посюстороннюю логику в спиритический экзерсис.
Вот фокус с исчезновением «переодетой Джуди» в колониальном отеле. Перед возбужденным, но вполне вменяемым сыщиком Скотти она предстает уже не Меделиной, но духом, бесследно испаряющимся вместе с чудной зелёной машиной. И если можно допустить, что консьержка, подыгрывающая ей в отеле – прима из местного драмтеатра, а сама вульгарная Джуди – самородок художественной самодеятельности, то совершенно необъяснимо, без театрального шепота в сторону, почему бессмертно влюбленный в Меделину Скотти не может узнать её без крашеных волос и старой блузки. Даже предаваясь с ней лобзаньям.
«Разоблачение разоблачения»:
На самом деле Скотти, после действительной гибели Меделины, встретил другую девушку – вульгарную продавщицу Джуди, приехавшую из Канзаса. Переодел, перекрасил, загримировал. Это Скотти заставил Джуди играть роль Меделины, а не несчастный муж Гевин. Детектив-акрофоб вновь искусственно создал на земле облик правнучки, затащил повыше, где в Джуди-ловушку, как и ранее в Меделину, вселилась самоубийственная душа прабабки Карлотты, монахини на колокольне.
«Вертиго» страдает душа Карлотты. Это душевная боязнь высоты, неспособность уйти в вышний мир.
PS. Интерес фильма в том и состоит, что он допускает возможность по меньшей мере двух толкований.
Сильно травмированный Скотти вполне мог, особо увидев на шее новой девушки похожую на колье Карлотты дешёвую побрякушку, войти от любви в штопор ума, заставить играть роль Меделины едва похожую на неё Джуди (прием набоковского «Отчаяния)».
Домысел? Конечно. А то, что консьержка не настоящая или подкуплена – не домысел? В фильме об этом нигде не говорится. А если не подкуплена? Тогда Скотти действительно видел вселившуюся в Меделину Карлотту, что вполне согласно с толкованием несчастного мужа, Гевина.
Собственно говоря, есть две вполне равноправные интерпретации происходящих в фильме событий – первая, ей посвящена первая половина фильма – толкование от Гевина: жила-была его жена Меделина, в неё вселилась душа Карлотты и жена умерла. Вторая интерпретация, «толкование от Скотти», возникает, когда детектив Скотти до безумия влюбляется в Меделину и доступной ему детективной логикой возвращает её из мертвых.
«Любовники» / «Les Amants» (Маль, 1958)
Любительница длиннопалых жокеев, сводница – парижанка Магги с помощью своей болтовни регулярно накачивает провинциальную визитершу Жанну лошадино-спортивным адреналином, отчего у той тяжелеют ноги, а в голове воцаряется вакуум, ревниво всасывающий в бульварной печатне мужа Анри свинцовые химикалии, мозаичные молекулы провинциальной культуры. Напоминая ваньку-встаньку, свой Пежо она превращает в Росинанта, с которого ее вовремя ссаживает археологический рыцарь Бернар и возвращает в родную Аркадию. Дальнейшее сплетенье рук, сплетенье ног на гобеленовой местности усмиряет гремучее содержимое Жанны, чья романтическая химия благодаря адюльтерной акробатике в замысловатом мужнином особняке пульсирует серенадой Морзе, отзываясь ауканьям русалок с ближайшей мельницы.
«Тихий американец» / «The Quiet American» (Манкевич, 1958)
Вьетконговские бури редуцированы в баре колониального отеля в молочный бурунчик микшируемого коктейля, что выбеливает вьетнамскую кожу, вздувает европеоидные губы и свинчивает Фьонг, барышню на подтанцовке, в тугой бутон, с которого соскользнёт тина вьетнамских муссонов вместе с падкими на сладкое британским каллиграфом, разрисовывающим Фьонг как опиумную ёлку и ангелоскаутом, что задохнётся в этой тине, пытаясь утянуть вьетнамку в небесный Техас.
«Божья делянка» / «God’s Little Acre» (Манн, 1958)
Координаты пуританского рая с древом и яблоками с точки зрения антипода Тайтая голографически размыты от Арарата до его американской фермы, где, точно местным торнадо, ужимаются в Божью делянку ввинченным туда свадебно-могильным крестом, в котором статическое электричество прорастает контурами райского древа, потрескивая и в пасторальном лозостое, райские же плоды, испустив, как в соковыжималке, живую амброзию, падают в землю золотой рудокопной приманкой для Тайтая. В вырытых им кротовьих ёмкостях, где конденсируются амброзиевы облачка, в лейденских корытцах, золотистая тайтаева дочка месмеризуется в русалистый громоотвод для молниепузого шерифа и старателя-лозоходца, утерявшего пигменты в болотном электролизе. Получившийся разряд, прострочив сердца и головы прочих тайтаевых детей и фатальной невестки, уходит вниз по реке, вызывая дрожь в безработной, пропитой и бордельной округе, паникующей у стоялого хлопкомотального пандемониума, так что когда молниеносный кудефудр настигает последнего из тайтаевой прогенитуры, тот врубает рубильник в ржавеющем фабричном остове, получая железо в печень. Хотя ударная волна, слабея, ещё перевернет пару спин на тайтаевой ферме, яблочная амброзия навсегда её покинет, а без живой воды молекулы – крупинки в желатине, поэтому каждый дождевой червяк бессмертен, трава не умирает, яблоки не падают, вместо взаимопоедания – взаимопроникновение, и все члены семейства, кашлянув в фильмовом луче, проходят друг сквозь друга, возделывая Божью делянку.
Киор Янев