«Они ехали ночью» / «They Drive by Night» (Уолш, 1940)
В мрачных предгорьях Невады единственный маяк на дороге – рыжая гордячка Кесси, только и успевающая уворачиваться за стойкой забегаловки «Барни» от рентгена и осьминожьих щипков ночных дальнобойщиков, в том числе братьев Фабрини. Через недолгое время цепкие итальянцы оторвали-таки дорожный светоч с рабочего места, и сразу же, потеряв ориентир, рухнули в пропасть. Поль Фабрини потерял руку, но Перл сумел удержать заметно поблекшую Кесси в каком-то притоне. И сам он, буквально под кулачными ударами коллег-дальнобойщиков, опускался всё ниже и ниже по социальной лестнице. Пока на городское дно к нему не пробился спасительный взгляд миллионерши Карлсен. Её муж, тоже бывший дальнобойщик, замуровал свою лучистую даму в небоскрёбе. Поэтому вскоре в его угарном гараже перегорели фотоэлементы. Энергичная же вдова, перед тем как помутиться, ревнуя к рыжим волосам предыдущего дорожного трофея Фабрини, успела стать их путеводителем в городские верхи.
«Гроздья гнева» / «The Grapes of Wrath» (Форд, 1940)
Главный герой Том Джоад совершает невольное убийство и после отсидки возвращается в штат Оклахому. На весь штат обрушиваются гроздья гнева – пыльные смерчи апокалипсического масштаба. Том встречает проповедника Джима Кейси. Шокированный коллективным наказанием, тот перестал быть пастором и стал политеистом. Не только плодородный слой штата, но и его обнищавшие обитатели взметнулись прахом. Многоголовый джоадов род облепляет издыхающий грузовичок и по трансконтинентальной ветке 66 тянется в откочевавший до крайнего запада райский сад. Одряхлевшая часть рода отмирает по пути. В ответвлениях дороги показаны нравоучительные и идиллические сценки. В Калифорнии, среди винограда и персиков, проповедник Кейси погибает под палками калифорнийцев, недовольных чужеземным вторжением. Он успевает обратить Тома, который тоже становится политеистом и мстит за Кейси. Том вынужден бежать, и в последней пафосной речи объясняет матери, что все люди – лишь гроздья одной всемирной души, и мать сможет встречаться с сыном, растворённым в каждом дуновении ветерка и в воплях бастующих сборщиков урожая. Ещё более патетическая сцена, завершающая стейнбековский роман, когда сестра Тома кормит грудью случайного нищего прохожего, к сожалению, в экранизацию не вошла.
«Фантастическая ночь» / «La Nuit fantastique» (Л’Эрбье, 1942)
Grand Prix du Film d’Art Français, 1942
Жуликоватый студент Борис, психосанитар на подработке, ворует у Дениса не только деньги, но и костюмы, пижамы и утюг, связующие его с буржуазным уютом, крупно каллиграфированным в настенном распорядке дня.
Обеднев, Денис грузит ящики с фиалками в базарное «чрево Парижа» до тех пор, пока пьяные флюиды не концентрируются в нем до состояния ректифицированной эссенции. Поэтому даже каменные стены, окружающие Дениса, начинают переходить в одурманенную кондицию, особенно в местах, предварительно ослабленных вывешенными картинами и прочими предметами искусства. Париж начинает видеть сны. Это особое, промежуточное состояние вещества сильнее всего выражено, конечно, в Лувре, обращённом в обкаканный голубями салон чревовещателя Фалеса с аксессуаром мумий. Денис влюбляется в фалесов рекламный плакат – китчевую даму Ирэн, шевелящую вуалями. Она сильно заторможена, имеет картонного жениха и навешенные украшения осыпаются с неё как известка. Денис, убыстряя темп так, что часовые стрелки начинают искрить фейерверком, применяет к Ирэн множество реанимационных процедур – тычет бутафорскими шпагами, кружит на велосипеде и тащит на крышу дурдома, где занимается любовью с ирэниной тенью, отчего теряет собственные соки и, наконец, обретя известковую кровь, распластывается вместе с героиней пятнистой фреской под неизменным распорядком дня в изначальной меблирашке.
«Великая любовь» / «Die grosse Liebe» (Ханзен, 1942)
Голос героини может сбивать самолеты.
Навернулся и летчик Вендландт.
Его новый железный крест примагничен энергетикой датской певицы Хольберг, гастролирующей по дрожащему Рейху и сателлитам.
Вдохновленный концертом, Вендландт заявляет, что ясновидит будущее после петель Нестерова и бомб в пространственно-временном континууме.
Леандровый голос Хольберг столь низок, что лучше всего резонирует в бомбоубежищах, метро и могилах, отчего зудят кости у Вендландта и оккупационных солдат, пришедших на концерт в ветреном Париже.
Долгожданнее всего певица чувствует себя во взволнованной Италии среди античных склепов с бюстами древних римлян.
Вендландт, пронизанный Хольберг до скелетного мозга, улетает на Остфронт, где рушится над русскими пашнями.
Дива приезжает к загипсованному летчику в акустический санатарий, где вместе с ним вслушивается в альпийское эхо от воздушных армад, направляющихся на восток.
«Город золотой» / «Die goldene Stadt» (Харлан, 1942)
Неизвестно, знает ли Гребенщиков, что его «Город золотой» обязан своим появлением мелодии Сметаны из одноименного германского, 1942 года, фильма. Дубильные вещества и бродильные элементы, вымываемые из немецкой трясины в верховьях Влтавы, за столетья отложились в пражской излучине коралловыми Градчанами, золотистый отблеск которых уносит на искристых лопатках Мария, соблазнённая кулаком Йопстом (Jobst), владеющим хутором на этих приречных болотах. Где чешка после родов и увязает. Болотные огоньки и бульканье русалистой матери вызывают томление под ложечкой, которое Анна Йопст унимает дикой скачкой на кермессах, пока не получает пражские виды от арийца-ирригатора. Беглянка пудрит шампанскую спину в многоярусной опере и вскоре вспухает от табачных дымов и копчёных экстазов её пражского кузена. Бастард отправляет болотную, по выражению Гёббельса, шлюшку восвояси. Вслед за матерью она становится последним ингредиентом, необходимым для насыщения трясины, и на следующий год вокруг болотного креста утопленниц колосится пивной ячмень.
«Ангелы греха» / «Les Anges du péché» (Брессон, 1943)
В этом фильме играют буквально только лица. Визионер Брессон, набросивший на себя сутану фотографа перед гармошкой камеры-обскуры, вглядывается в запредельный мир. Оттуда видны лица сестёр-доминиканок, выставленные в разрезах их фотографических сутан. Как зеркальные объективы, они отражают образы и подобия запределья. Лишь одно лицо затуманено. Это сестра Тереза, бывшая пенитенциарка, тайная убийца. В тюрьме она испускала столь яростные вопли, что в заоблачном мире конденсировались тучи. Молниеносно поразившие её душепопечительницу Мари-Анж. Споткнувшуюся Мари-Анж изгоняют из монастыря. Ночью она крадется сквозь изгородь и ночует в овечьем лежбище. Сёстры набросали туда множество терний, пронзающих душепопечительницу дополнительным жаром. Её воспламенившийся лик разгоняет облака и просветлённая Тереза сдаётся полиции смотреть на лучший мир сквозь морщины решетки, а не лицедейской гримасы.
«Кентерберийская история» / «A Canterbury Tale» (Пауэлл, Прессбургер, 1944)
Розетка окна на башне Святого Георга рядом с кентерберийской дорогой уже шесть веков улавливает взгляды и шум пилигримов, их пот и слёзный пар. Это конденсируется под готическими сводами в клейкое скальное мумиё, своего рода концентрат желаний.
Вокруг же Кентерберийского собора – необычайный ландшафт, созданный искривлённой рекой Стаур, дорогой на богомолье и причудливым рельефом. Его напряженность во время войны усиливается сверху конфигурацией аэростатов. И когда всё это вступает в резонанс с колокольной пертурбацией во время мессы, то на верхней обзорной точке ландшафта начинаются пространственно-временные искажения. Люди, поднявшиеся на макушку холма, видят и слышат то, что давно прошло.
Упоительные эффекты заметил мэр соседнего городка Чилингборна Томас Колперер, постоянно приходя в транс по дороге на службу. Пребывая в экстазе, любитель древностей и раскопок принес из разбомбленного Кентербери концентрат желаний и, подстерегая настоящих и соломенных вдов, внезапно обмазывал им темя.
Досталось и приезжей егозе Элисон, приведшей в волнение пару случайных сержантов, лондонского тапёра Гиббса и оклахомского краснодеревщика Джонсона. Троица стала юлить по городку, пока не попала на верхушку холма.
И тогда по нарастающей –
с американцем случилось пространственное чудо, принесшее вздохи его оклахомской подружки из Австралии,
тапёр попал на кафедру архиепископа кентерберийского, где над ним разверзлась музыка сфер,
ну а помазанная мумиём Элисон оказалась невестой сбитого пилота, которому пришлось испытать возвращение из мертвых.
«Фоерцангенбоуль» / «Die Feuerzangenbowle» (Вайс, 1944)
Если вы потертый литератор с тросточкой, склонностями Гумберта Гумберта и англо-сакс, то вас неминуемо ожидают антидепрессанты и общественное порицание. Если же вы сакс немецкий, вроде доктора гуманитарных наук Йоганнеса Пфайфера, то берёте карету и отправляетесь в один из крюшонных клубов с впавшими в детство коллегами. Там готовится знаменитый немецкий пунш Фоерцангенбоуль. Дело в том, что благодаря затейливой комбинации альпийских трав и пряностей у всех его вкушающих есть шанс впасть в чрезвычайно приятное опьянение. Оно длится пару недель. Движения координируются по-новому и благодаря причудливым сокращениям вашей мускулатуры и голосовых связок те, кто на вас смотрит, сами опьяняются – вами. Доктор Йоханнес Пфайфер обрёл такую причудливую судорожность и, оставаясь сорокадвухлетним литератором, купил школьную фуражку, оставил эмансипе-любовницу Марион и уехал в городок Бабенберг. Там он поступил в старший класс мужской гимназии, вскоре стал заводилой класса, всласть мартышничал над учителями и, главное, соблазнил старшеклассницу, дочь директора Еву. Когда же на открытом уроке литератор Пфайфер признался в своей великовозрастности, то получил полное морально-нравственное одобрение не только от Евы, но и от всех окружающих, чьи органы чувств все ещё пребывали в акустическо-оптическом прельщении пуншем Фоерцангербоуль.
«Большая свобода №7» / «Große Freiheit Nr.7» (Койтнер, 1944)
Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три – и на его пути встаёт сумрачный порт Гамбург, захлёстываемый слетевшими с волн нуаровыми бликами, портовой шелухой и безместными моряками. Бывший моряк Ханнес Крёгер пытается заполнить внутреннюю пустоту, мечется по портовым притонам и балаганам, продуваемым всеми северными ветрами. Распевая под гармонию, он вскоре – звезда кабаре «Большая свобода №7». Перед входом туда укрепляется напоминающая его механическая кукла. Весь окружающий Гамбург – декорации паноптикума на воздушной тяге, полного пива, кокоток и дрессированных осликов. Городу возвращается его старое имя. Теперь это – Хаммония, приводимая в движение морским бризом. Всё жители Хаммонии – фигуры паноптикума, в том числе и обретённая Ханнесом муза необычайной красоты, Гиза Хойптляйн. Понимая это, певец дает ей новое имя – Палома (голубка) и пытается оживить по-настоящему. В мехах его гармонии гамбуржские сквозняки превращаются в движущую силу искусства. Заполонившие городские улицы морские блики, тени и отраженья обретают плотность морских волн, а Ханнес становится капитаном прогулочного катера с возлюбленной и туристами. Палома действительно оживает и покрывается неотразимым румянцем. Вскоре, впрочем, она упархивает в сад увеселительных аттракционов, где костюмированный клерк Георг Виллем соблазняет её золочёным яичком, снесённым механической курицей. Разочарованный в творческих силах, Ханнес возвращается на свой парусник, и, вновь полон природными стихиями, отбывает в Австралазию.
«Мышьяк и старые кружева» / «Arsenic and Old Lace» (Капра, 1944)
Общий для всего семейства Брюстеров дух первых пионеров, скальпировавших индейцев, за триста загробных лет обрёл дополнительную, вертикальную координату и, испаряясь над родовым кладбищем у подножия нью-йоркских высоток, создал объёмную алхимическую лупу, разлагающую картину американской жизни на четыре первичные стихии, каждая со своим героем. Всех их, однако, влечёт родовое гнездо, где ветреный журналист Мортимер, сильф, порхавший меж этажей небоскрёбов, переплетается с расплывчивой кузиной Иланой. Ундина увлекает его к постсвадебной Ниагаре, после которой паре предстоит плодовитость мыльных пузырей. Но благодаря их тётушкам-саламандрам Марте и Эби, чей мозговой огонь унаследован от колонизаторов-вивисекторов, разогретая идиллия разъедает домашние устои. В подпол внедряется братец-Франкенштейн, гигантский гном Йоханнес. И лишь местный участковый драматург, любитель столоверчения, вдумчивой дубинкой расплетает гремучую смесь.
«Под мостами» / «Unter den Brücken» (Койтнер, 1944)
Силезия, откуда бежит Анна – единственная упомянутая местность, куда стягивается реальная история 1944 года, приоткрывая фильмовый мир – Инфра-Берлин с водной сетью, где река Шпрея это продолжение Нила из египетской Книги мертвых, а владельцы баржи забивают водоплавающих птиц, предварительно дав им имена и выдрессировав те же повадки, что суть у знакомых портовых шлюх.
Хотя Хенрик и Вилли видят наивную беженку на мосту слез, после того как перстнерукий столичный художник изобразил её нагой, она не сигает вниз, но бросает в гибельную топь десять рейхсмарок. Речники употребят их на билет в художественный музей и дизельный мотор, чтобы доплыть туда после того, как муза целомудрия переночует у них, вдохновив окружающих квакш на концерт. Сладостный ветерок лягушачьих духовых способностей утешит водяных дирижёров, поднимая локон у музы, к которой они явятся домой, не обнаружив её прелестей в музее. Прядка указует не на голый портрет, но на наружную стену, где реклама роттердамского табака расслаивает светотени. За их сияющей частью Хенрик поведет баржу во фландрские закаты Роттердама, а теневой останется управлять Вилли, манипулируя по будням берлинским портовым краном, на выходных же – лодочкой, всплескивая тину вокруг силезки, работницы картофельного магазина, до тех пор пока под ноги ей не кинется шпиц с вернувшейся баржи. Выдрессированный Хенриком, он юлит за своим хвостом, обучая Анну плетению соблазнительных фландрских кружев, чем она и будет заниматься, согласившись стать одной – на двоих – корабельной женой.
«Однажды ночью» (Барнет, 1944)
Посреди тёмных безликих руин подросток Варя – трепетная серебристая капля, в которой, как мельчайшие шарики ртути, слились последние остатки жизни, выдавленные из кирпичных, рудных развалов сокрушительной, лунной битвой за фронтовой город. И когда в перепаханный бомбами ландшафт рушится ещё один краснозвёздный самолёт, оказывается, что она мечется не просто на дне кирпичного карьера, но в адском цирке, где не только ландшафт мёртв, но и оставшиеся в нём обитатели – картонные, во главе с немецким комендантом, совершающим заводные злодеяния над хрестоматийными патриотами. Варя трёт пол в пыточной коммендатуре, сверкает пятками среди развалин, обдувая их развешенным бельём. Она пытается оживить хотя бы пару плакатных лётчиков и, напоив молоком и перевязав ситцевым платьицем, отправляет самого безумного за линию фонта. В мир живых, откуда прорываются в наступление пусть убийственные, но настоящие кадры кинохроники, спасительно выхватывая измученную в злодейских застенках Варю солдатскими объятиями.
«Короткая встреча» / «Brief Encounter» (Лин, 1945)
Каннская пальмовая ветвь, 1946.
На вокзал городка Милфорд врывается паровоз, который не гудит и не пыхтит, но всеми рычагами и свистками исполняет второй концерт Рахманинова. Дело в том что в паровозной топке оказался особый уголь, ископаемый остаток эдемского дерева. Угольная зола попала в глаз стоявшей на перроне Лоры Джессон, и через слезные железы активировала в ней природу Евы. Случайный пассажир, доктор Алек Харви, чей платочек вылизнул уголек из под её века, становится Адамом. Харви – аллерголог, специалист по воздействиям на организм мельчайших доз разных веществ. Не только в героях зарождается рахманиновская музыка, но даже чаинки в самоваре станционных смотрителей трепещут как райская листва, пока обыденный сквозняк не выветрит из провинциального транспортного узла внештатную пыль, подчернившую дантовские круги под глазами героини.
«Эта прекрасная жизнь» / «It‘s a Wonderful Life» (Капра, 1946)
Ангел-хранитель второго разряда Клеренс – бескрыл. Он – бывший часовщик, заключавший земное время в нечто древесное. Поэтому и его подопечный Бейли, обитатель городка Бедфорд-Фолл, слегка дубоват. Будучи дитём, однажды высаженным в прорубь, герой полуоглох. Аптечным подростком усвоил круговорот природных ядов и проточных сладостей. Чем и прельстил Мери, домохозяйку-дриаду. Пробив на танцполе подземную водяную жилу, он женится на кусте гортензий. Плодородная пара благоухает так, что у окружающих жителей атрофируются животные инстинкты. Воцаряется добрососедство, как на клумбе. Впрочем, цветочная идиллия может учахнуть, если садовник второразряден. Это вполне устроит смолящего паука-паралитика, плотоядного Поттера. Владельца нервной системы городских квартиросъёмщиков. Изношенной до надрывов. Долларовые крючки и угар активизируют условные рефлексы. Вегетарианские нравы сменит тик Поттервилля – неоновой блудницы с мириадом дымящих промежностей.
«Врата ночи» / «Les Portes de la nuit» (Карне, 1946)
Парижские угловатые крыши и силуэты домов, истертые к концу войны маскировками и затемнениями, к ночи совсем поглощаются тьмой. Камера отдаляется, и остаются видны лишь редкие огоньки. Они, как созвездия, соединяются контурами новой, воображаемой архитектуры – Вратами ночи, линиями, проведенными по воле остроглазого Бездомного, называющего себя Судьбой главных героев, Дьего и Малу. Это врата разных миров и небесных сфер – любви, отчаяния и воспоминаний, имеющих тёмную палитру и расположенных вдоль проложенного в ночи лабиринта метро. Ночные миры звучат по-разному благодаря уличным музыкантам, пискунам и паровозам. Оборванец Судьба выделяет лейтмотив, мелодию «Мертвые листья» и, наигрывая его на губной гармошке, управляет небесной гармонией. Сумрачные миры двигаются, воспоминание об острове Пасхи моряка Дьего налагается на пустырь ворованных ангелов из детства Малу, совмещаются надписи, песни из разных мест и времён, перегородки меж былыми жизнями героев становятся прозрачными и, несмотря на предупреждения Судьбы, разрушаются возникшей страстью. Вторгаются люди из прошлого, Малу получает пулю от бывшего мужа, небесная механика превращается в медицинские приборы в реанимации, и героиня, точно ночная тень, исчезает вместе с восходом солнца.
«Моя дорогая Клементина» / «My Darling Clementine» (Форд, 1946)
Ртутная гиря космоса просачивалась сквозь сито пустынного света искристыми бизоньими тушами, оббивавшими бока каньона и сбрасывавшими своих пастухов в гремучие лузы ковбойского городка Гробстона на каменистом донышке. По нотным траекториям обычных бандитов, шерифа и шлюхи Чихуахуа, что, впрочем, вскоре расплылись и дали петуха вокруг проталины в пространстве. От отголоска совсем другой оперы – гамлетовского монолога бродячего фигляра в шарабане. О сонном запределье. Откуда и возникла Клементина – существо в духах и туманах, бациллами Коха проевших фанерные лёгкие револьверного героя Дока. Пьяня шерифа Эрпа до цирюльной дезинфекции, отчего тот и пустился в журавлиную, невиданную на Диком западе хореографию, заливаемую медным благовестом с пионерской колокольни.
«Пасторальная симфония» / «La symphonie pastorale» (Деланнуа, 1946)
Cannes 1946, Grand Prix.
В высокогорной, в фильмовых снегах, деревне Россиньер столь вечная стужа, что на её выморочной околице у героини-сиротки замерзают глазные хрусталики. Это катарактные искорки огромной, слежавшейся в окрестностях Россиньер снежной линзы. Она, во-первых, фокусирует из альпийских пропастей черного лыжного ангела, вожатого пастора Мартенса, спасителя недоразвитой, с собачьей миской, безымянной слепой, и, во-вторых, концентрирует в нареченной Гертруде ослепительную гармонию мира. Ею полнится местная кирха, где подросшая органистка учится столь жарким баховским аккордам, что её глазные льдинки тают и вулканическое, суженное зрачками пламя выжигает пасторскую душу.
«Проход каньона» / «Canyon Passage» (Турнёр, 1946)
Романтичный ословладелец и мелкий торгаш Хай – ковбойский мун-зингер, и так привязанный к луне, создает зонг, настолько её алчущий, что она приближается к поселку, чьи обитатели оказываются в подвешенном состоянии. В качестве балласта используются завязанные мешочки золотого песка, местное денежное средство. Особо стабилен, на тяжелых самородках, – банкир старателей Камроз, к которому направляет свои корсеты завидная невеста. Однако лунные приливы Лючии в сторону высших сфер Оклахомы заставляют Камроза отдать надежные швартовы местному шулеру. А ненадёжным, с нечистой руки, самородком зацепиться за дубовый сук. Избежать петли другу помогает коммивояжер Логан, не желающий расстраивать камрозову невесту. В его обличьи скрыт бог Гермес, положивший на Лючию глаз. Он так мутузит местного перекати-поле, что тот с кровавым взором кидается в водопад охлаждаться с индианкой. Взревновавшее племя получает скальпы линчевателей, обрученная с Логаном поселянка – столбняк, банкир же – неведомую пулю. Освобожденные от всех привязанностей, Гермес с Лючей скачут над каньонами к новым горизонтам.
Киор Янев