«Пражский студент» / «Der Student von Prag» (Рийе, Вегенер, 1913)
Цыганка Лидушка – реинкарнация гётевской Миньоны, плясавшей с завязанными глазами между куриных яиц. В начале фильма Лидушка влюбляется в студента Балдуина – это значит начинает его обтанцовывать, сперва – на заднем плане. К сожаленью, студент по-гамлетовски упитан, а Лидушка слишком миньонна. Он впечатлён вытащенной им из пруда графской дочкой Маргаритой, утомившей ретивую лошадь. Лидушка незаметно витает вдоль стен, круч и балконов, где гуляет парочка. Она видит, что Балдуин не совпадает с образом, в который она бессмертно влюбилась. Тогда её танец не просто окружает студента со всех сторон, но, становясь чрезвычайно утончённым, заходит и в зазеркалье, где обрывает связи зеркального отражения с Балдуином. Остаётся лишь оформить это договором, что делает лидушкин коллега, вездесущий шулер Скапинелли. Хитрой интригой Лидушка окручивает графиню и студента, а его зеркальный образ направляет по вытанцованным ею воздушным путям и завихрениям так, что когда взревновавший Балдуин пускает в него пулю, та попадает в самого Балдуина. В финале идеальный образ студента, оживляемый воздушными токами лидушкиного танца, одиноко сидит на могильной плите хозяина и читает Альфреда Мюссе.
«Терье Виген» / «Terje Vigen» (Шёстрём, 1917)
Северное море в начале фильма гармонизировано ритмами и размерами ибсеновской баллады. Семьянин Терье Виген величаво плавает, внимая универсальному голосу волн, питающих его рыбой. Однако проложенные человеком пути нарушают равновесие природы, начинается бифуркация морской фонетики, так что живущие по разным берегам перестают понимать друг друга. Заморских неслухов блокирует на своем крейсере английский лорд. Рыба иссякла, пленённый Виген поэтому вскоре вдов. Через пять лет уже он, свободный лоцман, ввергает в морскую неразбериху неблагозвучных англичан под косноязычными парусами. Но голубые глаза лордовой дочки – катализатор изначальной гармонии моря – умиротворяют разногласия.
«Верное сердце Сузи» / «True Heart Susie» (Гриффит, 1919)
Школьная любовь грамматической доки Сузи и простоватого Вильяма продолжается благодаря двум магическим процедурам. Вильям врезает инициалы подруги-отличницы в дуб, королевское дерево. Отныне с прикосновением любой веточки-былинки он ощущает не только присутствие возлюбленной, но и буквенно-языковой трепет, необходимый для писателя. Кажется, что у героини, как у кошки, выросли вибриссы, контролирующие мышку – новорожденный писательский дар Вильяма. И Сузи приносит в жертву этому дару свою корову Дэйзи, чтобы оплатить любимому колледж. Герой в какой-то мере становится коровьим производным. Хотя в колледже его и обижают кличкой «масло», зато былинки-травинки навевают ему рассказ, который печатает чикагское издательство. Правда, коровьи продукты дают и другой эффект. Благодаря выпущенной на их основе косметике Вильям влюбляется в чикагскую модистку и женится на ней на глазах онемевшей Сузи. Однако косметическая прелесть держится недолго. Её, вместе с самой вусмерть простуженной вертихвосткой-соперницей Сузи, смывает сильный дождь. И вновь расцветает растительно-животная идиллия писателя с натуральной музой.
«Кукла» / «Die Puppe» (Любич, 1919)
Замок Шантерель. По папье-маше дорожки выкатываются нянька с питомцем, который плюхается в придорожную лужу. Это предпоследняя процедура формирования героя. Теперь, в аморфном виде, он может или получить инъекцию солнца и дозреть в человека, или лунный свет отглазурирует его в кукольное состояние. Под солнечным ланцетом аморфная масса основательно дымится и становится Ланцелотом, неимоверно привлекательным для сочных селянок и барона-наследодателя. В селянках увеличивается вакхический градус и Ланцелот стремится в монастырскую тень, полную прохладных окороков и пыльных визиток. Одна из них ведёт к кукольнику Хилариусу, мастеру лунной стороны веществ, совершенная комбинация которых мерцает в кукле Осси. Однако из-за оптической путаницы лунную инъекцию получает сам Хилариус. Он превращается в лунатика, Осси же святится солнечной энергией точно самогонный аппарат, переходящий кубок героя.
«Голем» / «Der Golem, wie er in die Welt kam» (Вегенер, 1920)
Вакуумный посланец Флориан из кайзеровского замка, разреженного величеством, взволновал спёртое гетто, где едва мерцает Мириам, дочь ребе Льва. Гетто втугую окружено глухой стеной, только сверху из астрологического скворечника высовывается длинная подзорная труба, которой ребе Лев управляет небесной механикой. Вдруг сдвигается какая-то шестерёнка и низвергаются небесные силы, переполняя не только Мириам, но и всё гетто так, что остаток молнии отпочковывается с частью наружной стены. Эта часть стены – Голем, подобный осадной башне с внутренним огнём. Пока Флориан обгорает в разгоревшейся Мириам, Голем вместе с пестуном, ребе Львом, направляется в кайзерский замок, над которым распустился мираж скитаний скученных в гетто жителей. Тяжелые видения оседают на трескающиеся балки, летит лепнина, но Голем удерживает распадающуюся крышу над благодарным кайзером и приносит-таки в гетто продлённый вид на жительство. Остатком внутреннего огня он кремирует Флориана, Мариам вновь на выданье, обессиленный Голем выходит из гетто, где христианские девственницы разбирают его на гончарные изделия.
«Кабинет доктора Калигари» / «Das Cabinet des Dr. Caligari» (Вине, 1920)
В сумрачном саду мимо Франца, ведущего беседы о привидениях, скользит его невеста Джейн, похожая на Беатриче. Затем картинка искривляется и пузырится, как на застопорившейся киноплёнке, набухая лепестками лишь ей, Джейн, ведомых миров. Первым в такой мир за ней в состоянии ясновидения последовал ярмарочный сомнамбула Чезаре. Чезаре – лишь инструмент воли пришлого доктора Калигари, простёршейся над родным городком Джейн. Однако, нагнав умопомрачительную проводницу, Чезаре вновь впадает в сомнамбулическое состояние. Обморок сомнамбулы дырявит городок, так что вместе с хозяином они попадают в другую, давно канувшую историю. Она заключена в голове ещё одного Калигари – директора дома скорби. Вскоре, разоблаченный Францем, душевнобольной директор облачается в смирительную рубашку. Франц следует за своей невестой в парадную залу, где та, отвергая его, представляется королевой. Её новый мир столь искривлён, что с этого, крайнего лепестка космической Розы Франц низвергается во тьму внешнюю.
«Эльдорадо» / «El Dorado» (Л’Эрбье, 1921)
Эльдорадо – заведение, порченое солнцем Испании. Там цветет Сивилла, оплетенная моресками и арабесками. Разгоряченными зигзагами меж роящихся кавалеров она гонит малярийные пары из затхлого подвала. От этого чахнет ребёнок танцовщицы, прижитый от нечистоплотного усача Эстириа. Тот владеет самым лоснящимся дворцом в округе и отказывает бедной героине в помощи.
Титаническое отчаяние обуревает Сивиллу. Она – дитя отнюдь не равнодушного Юга. И когда на распалённую местность надвигается холодная тень горы севера, где обитают гиперборейцы, швед Хедвиг с матерью, происходит тектонический сдвиг, порождающий Альгамбру. Это земной рай, гармонизирующий хтонические силы.
Сюда, как в ловушку, и попадает шведский художник, спускающийся из своей прохладной мастерской на Сьерре Невада делать зарисовки на пленэре. Манком для него служит невинная Ильяна, дочь тщеславного Эстириа. Сивилла запирает возлюбленных в мавританском раю, хтонические силы теряют равновесие и происходит их выплеск, спасительный для её немочного сына. Эстириа сходит с ума от бесчестья дочери, благородный Хедвиг забирает Ильяну со сводным братом в свой высокогорный особняк, сама же Сивилла вскрывает себе сонную артерию, обрызгав балаганный занавес, не могущий предохранить её от назойливых южан.
«Осколки» / «Scherben» (Пик, 1921)
Ежедневно повторяя свой путь, обходчик чугунки идёт по шпалам, как по тёрке, стирающей человеческое содержание, так что в результате он напоминает пешеходную дрезину. Его нервы толсты, как рельсы. Такую же чугунную жизнь ведут и его домашние, выполняя по хозяйству простые манёвры, точно в депо. Железнодорожное мироздание рыхлится монотонной поездной дрожью, и грязный снег погребает полустанок. Ночью телеграфным ветром летит дробь морзянки, от которой трескаются стёкла. В табачной саже является инспектор, стрелочник подспудных импульсов. Застоялая дочка попадает на сомнительную колею, что сбивает с чугунных людей ржавчину, предвещающую крушение.
«Лихорадка» / «Fièvre» (Деллюк, 1921)
Орьенталь, выуженная из заморских далей мужем-матросом, скрючилась в углу портового кабачка. Этот кабачок – вывернутая наизнанку линза Средиземноморья с придонными декадентами, которые курятся миражами. Произошло ежевечернее матросское кораблекрушение. Помимо Орьенталь на кабацкое дно попадают раковины, куклы и обезьянки. Трофеи манят хозяина притона, он заводит хоровод цепких шлюх. Кажется, сам воздух запеленал Орьенталь, дрожащую в дымных кольцах с узлами перекошенных лиц. Вдруг кабатчица, узнав мужа Орьенталь, распустилась с ним бутоном мемуарного танго. Кабатчик взбрыкивает, хрустит позвонок сплоченной вокруг Орьенталь ловушки, и в её памяти розовеет японская вишня, сбросившая лепестки.
«Усталый Танатос» / «Der müde Tod» (Ланг, 1921)
Вдоль весенних проталин в городок, похожий на Фульду*, вступает мастер Танатос – длинный, как ДНК; в городской управе проливается золотой дождь и у Фульды вырастает каменное брюхо в ограде 15-метровой высоты. Вход в обреталище Танатоса целомудренно охраняется от пронырливых старцев из управы и дома престарелых. Однако вся пригожая Фульда положила глаз на молодожёна Вальтера, приехавшего облечь свою юную любовь в декорации немецкого городка. И когда молодая жена Лиль отвлеклась на котят и щенят постоялого двора, Вальтер выпил на брудершафт с мастером Танатосом, обретя столь легкую возгонку, которая подвигла его пройти сквозь каменную стену. Лиль сумела с помощью женских средств догнать Танатоса и так умильно встала на колени, что даже у усталого мастера ожили нижние чакры. Танатос разрешил Вальтеру, покинувшему Лиль ради новой каменной невесты, одарить её тремя другими вариантами супружеской жизни: первый – в богомольных декорациях, среди ввинчивающихся в небо суфиев, второй – со вкусом страстной Аквы Тофаны, и третий, самый занятный, с супругом – тигровым оборотнем. Мало того, сама Фульда, разгоревшаяся от лилиных страстей до пожара, уничтожившего-таки дом престарелых, оценила и женский пыл, допустив Лиль в своё каменное подбрюшье, где они соединились с Вальтером в потустороннем менаж-а-труа.
*город в Баварии
«Возница» / «Körkarlen» (Шёстрём, 1921)
Тематика запредельного «Возницы» была популярна в раннем кино, потому что сам по себе недавно открытый киномир воспринимался весьма потусторонним. Он располагался на желатиновой пленке из мёртвых костей, обработанной текучим серебром, то есть Меркурием-Гермесом, проводником, возницей в мир мёртвых. Таким проводником-обработчиком костей для главного героя Давида стал шведский шнапс-брантвейн. А так как дело происходит на севере, где в долгие ночи особо ощущается присутствие неведомого мира, пропитой герой и стал столь привлекательным для благочестивой героини, Эдиты. Целый год добродетельная сестра «Армии Спасения» пыталась исправить всё более косневшего Давида, заразившего её туберкулезом, и всё безнадёжней влюблялась. Он был вполне бравым плотником-семьянином, пока с помощью бродячего умника Георга не познал, что лучший мир – это пьяный мир. Именно поэтому он отвергает добродетели, увеличивающие срок посюстороннего пресного существования, даже пытается заразить собственных заброшенных детей. Его ницшеанское пьянство продолжается даже на кладбище, поджидающем больную Эдиту. Наконец, туда является умерший год назад Георг, ныне нравоучитель. Давид узнает, что вместо знакомого блаженства он обречен в поте лица целый год перевозить грешные души на старой колымаге. Но так как дело происходит в новогоднюю ночь, перепуганный герой получает-таки положенную рождественскую отсрочку.
«Доктор Мабузе, игрок» / «Dr. Mabuse, der Spieler» (Ланг, 1922)
В начале фильма благодаря научному гению Мабузе кинетическая волна поезда усиливает психическую энергию совершенного в нем убийства. Новейшими телеграфными, автомобильными и телефонными устройствами она передаётся в лабораторию доктора. С её помощью устраивается массовая паника на бирже. Вездесущие в Берлине па танцулек, завитки рулеток и оккультных блюдец тоже подобны бликам и блинчикам на энергетической волне, женское устье которой – танцовщица Кара Кароцца. Она настолько влюблена в Мабузе, что, кажется, распадается на матрёшечные личины, обитающие в подчинённом Мабузе «городе» в городе – «Беролине» в Берлине. Эти матрёшки, из которых состоит каждая женщина, питаются иерархическими переливами природной мощи, законов рока и оккультных сил. Однако вся сложная система энергетических потоков в «городе» Мабузе стопорится, когда доктор меняет преданную танцовщицу Кароццу на прокуренную графиню Дузи с закупоренными мозгами. В результате герой оказывается в канализационном тупике со слепцами-фальшивомонетчиками. Пробудив напоследок органические жилы в печатных станках, рассудок Мабузе мутится.
«Глупые жёны» / «Foolish Wives» (Штрогейм, 1922)
Магнетическое притяжение эмигранта Сергиуса Каррамзина к оставленной родине приводит к тому, что когда её дымчатые очертания в неясной крымской зыбке, всё более размываясь, распадаются, наконец, на основные элементы, их не ведающие границ легкие фракции завихряются вокруг Сергиуса в виде стихийных сил. Щиплющиеся сильфиды Печниковы – повелительницы рулетки с греческими волосами и накладными титулами – краплеными полицейскими наводками сбивают Сергиуса со скромного эмигрантского пути в монакское болото навстречу выдавленной заморским броненосцем обморочной лягушке – американской царевне Хьюгсе с долларовой шкуркой. Её, проникая через замочную скважину, жжет служанка-саламандра Марушка вместе с виллой Аморозой, чьи распалённые фундаменты пробуждают в земляном тартаре безумную дриаду Марьетту с бурратино и ножичком. Он и отправляет Сергиуса в канализационный люк, прикрывая крышкой, на которой мерцает Монте-Карло – призрак Крыма с князем Альбером в замшелой бородке.
«Улыбающаяся мадам Бёде» / «La Souriante Madame Beudet» (Дюлак, 1923)
По зыбким ступенькам ритмов Дебюсси и бодлеровских строф хозяйка мещанской квартиры переходит в декадентский мир. Дурман цветов зла столь плотен, что удерживает стремящегося к мадам Беде мглистого рыцаря в латах автомобиля. Стрекот и лязганье становятся суше и чётче. Оказывается, что это вернувшийся из конторы месье Беде забавляется привычной игрой – пугает жену русской рулеткой на незаряженном револьвере. Холостые щелчки имитируют мефистофелевский хохоток в любимом им провинциальном театре, куда он и уезжает поглядеть на затхлых артисточек. Решив подыграть удалившемуся мужу, мадам Беде заряжает его игрушку и вновь упивается своими духами и туманами. Однако они сразу рассеиваются сквозняком, низвергаясь в окно, которое распахивает доигравшийся-таки до мефистофелевой пули месье Беде. Мадам в ужасе спешит предотвратить роковой выстрел. Отныне она будет постоянно смотреть в унылое окно, фиксируя промежуточный мир слегка кривящейся улыбкой.
«Умные тени» / «Schatten – Die Nacht der Erkenntnis» (Робинсон, 1923)
Хотя фильмовое время пришлось как раз на канун электромора неимоверного количества теней, что отбросили свои подсвечные ножки и выпали из фонарных люлек, в немецком городке они еще чертили на стенах энцефалограммы своих хозяев и натирались о световые ионы между зеркалами и жалюзи богатых домов, наполняя свои контуры потенциалом издыхающего стада. И когда в ночной компании в одном из самых светских, на Ратушной площади, палаццо оказался ловкий патух, свинопас с художественными амбициями, то, используя декоративные загончики для китайской игры теней, он смог так завернуть траектории гаснущего разума, что устроил настоящее родео, пока не обрезал набычившиеся тени от хозяев и не выбросил их, как туши, на площадь, где они истекли рассветным соком, подрумянивая и подчерняя рыночный натюрморт.
«Колесо» / «La roue» (Ганс, 1923)
Машинист-изобретатель Сизиф – столь искусный мастер, что, вступив в симбиоз с локомотивом, его рычагами, поршнями и колесами рвёт старые природные связи, вызывая в окружающем мире крушения и небывалые токи в деформированном металле, так что тот зацветает розами. Они прорастают в заснувшей в этом розовом кусте, ослабленной девочке Норме, спасённой после крушения и удочеренной Сизифом. Норма распускается в сжатом железнодорожными путями доме Сизифа, содрогаемом, обкуриваемом и просвистываемом паровозами. Древесная составляющая розы рельсов истончается в скрипках её сводного брата Ильи, преобразующих растительное волнение в мелодию.
Вырванная из дымного сада двигателем прогресса, старшим инженером Эрсаном, Норма начинает чахнуть в его похотливых хоромах.
Опоэтизированный именем утраченной Нормы сизифов локомотив с колесами-розами перемещается в более возвышенные места, к Монблану, с помощью лошадиной упряжи. Становясь миниатюрнее, его движущая сила вообще сбрасывает там железную оболочку, к ней стремится сбежавшая от мужа Норма, образовавшийся вихрь сметает сцепившихся рогами преследователей, Илью и Эрсана, в пропасть, и в виде хоровода горцев и горянок возносится к снежным вершинам – под взором Сизифа, отныне способным различать только ослепительную белизну.
«Руки Орлака» / «Orlacs Hände» (Вине, 1924)
Пианист Орлак не простой виртуоз. Он – проводник небесной гармонии, которая сильнее воли и разума. Его тело управляется не человеческой головой, а музыкальными волнами. Еле выжив при крушении поезда, герой теряет руки. Добрый доктор Серраль, склонившись на мольбы Ивонны – жены пианиста, пришивает ему руки некоего Вассера, только что гильотинированного. И дальше происходит то, что может произойти только в немом кино, заменившем звуковые волны на световые. Появляется ассистент Серраля, негодяй Неро – и начинает психическую атаку. Необычайно мимически одаренный, он буквально морщит воздух. Зыбь и трепет пронизывают сумрачное окружение Орлака, готические экстерьеры старой Вены. Мимический балет Неро управляет воздушными морщинами, накладывает их, как бороздки ключа, на отпечатки новых пальцев Орлака. Дело в том, что эти отпечатки известны Неро, ампутировавшему руки Вассера. Пианист теряет способность играть, ему кажется, что его руки годны лишь чтобы опростоволосить служанку или швырнуть нож в богача-родителя. Впрочем, волосы служанки забивают упомянутые бороздки и вхолостую провернувшийся Неро гремит в полицейский подвал. Пятипалые антенны Орлака вновь настраиваются на музыку сфер.
«Последний человек» / «Der letzte Mann» (Мурнау, 1924)
Холёный, в переливчатом макинтоше, портье с императорскими бакенбардами – проводник людской реки из промозглого города в сверкающую «Атлантическую» гостиницу. Раскрыв огромный зонт, он легко управляется с новоприбывшим скарбом в тщеславных наклейках. Но вот распогодилось и портье величаво поводит усами, ливрейными аксельбантами и позументами, точно бикфордовыми шнурами, к которым привязан искромётно кривляющийся отель. Возвращаясь домой в серый пригород, на своих медальонных бляхах герой приносит отражения иного мира, куда глядятся потёртые обитатели доходных домов. Однако в иной мир приходится отправляться и самому проводнику. Инфернальный управляющий сдирает с него, точно кожу, ливрейный мундир. Старик низвержен в отельные кладовки и уборные. Однако побыть Акакием Акакиевичем бывшему портье удалось недолго. Обогащенный каким-то искусителем, герой вновь лишен человеческого облика. С петличной хризантемой восседая в ресторане, он – пустоглазый поглотитель устриц и несметных окороков.
«Алчность» / «Greed» (Штрогейм, 1924)
Золотоноша Мактиг уходит из рудника за ярмарочным зубодёром. Вскоре он сам ковыряется в человечьих челюстях в зубодёрне во Фриско. Приятель-ветеринар уступает ему свою невесту Трину, Мактиг вставляет ей золотой зуб, и в Трину внедряется алчность, тянущая соки из окружающей среды и людей. Мактиг нищает, жена изгоняет его и буквально спит с долларами. У ней золотая лихорадка до мозга костей. Мактиг врывается домой и откусывает жене пальцы. И теперь золото, уже дважды очищенное кровью, обретает способность поглощать и время. Мактиг, бежавший с деньгами Трины, оказывается в первобытном мире, в пустыне без млекопитающих. Это Долина Смерти с наблюдающими за ним ящерицами и змеями.
«Тот, кто получает пощёчины» / «He Who Gets Slapped» (Шёстрём, 1924)
Влюбленный в науку и в свою жену Мэри главный герой Поль Бомон, укрывшись от финневзгод у друга семьи барона Регнарда, создает теорию происхождения человечества:
Некие непросвещенные космические клоуны, усевшись на помосте, сооруженном вокруг аморфного Земного шара, вертят его голыми ступнями и белёными ладонями, так что возникают флуктуации, завихрения и бурунчики. Эти бурунчики – люди.
Своим открытием ученый Бомон собирается осчастливить жену Мэри, добившись триумфа на заседании президиума Академии наук. Президиум оказывается тем самым помостом с клоунами, неосторожно высунувшийся Бомон получает предназначенные для Земного шара пощечины. Ближайшие пять лет он крутится коверным в пригородном шапито, а жена Мэри – домашней акробаткой у барона, избранного академиком. Вся цирковая программа идёт кувырком вокруг Бомоновых пощечин, пока однажды в труппу не поступает длинноногая наездница Консуэла. Кажется, она тоже обречена на вынужденный фортель с бароном. Однако этот фортель становится для Регнарда пастью плохо дрессированного льва, выпущенного взревновавшим Бомоном. Счастливая Консуэла продолжает галопировать по независимой траектории, Бомона же с разрывом сердца клоуны выбрасывают во тьму внешнюю.
Киор Янев