«Жизнь моего друга»
Реж. Александр Золотухин
Россия, 23 мин., 2017
Золотухин – на всю сокуровскую нальчикскую мастерскую один мужского пола, в чьём фильме сумма недостатков уступает сумме достоинств. Уступает, даже уходит куда-то (наверное, к другим выпускникам). Фамилия мастера стала печатью на лоб прославившимся ученикам Александра Николаевича не только потому, что силами молвы прозвище «сокуровский птенец» прилипает на всю жизнь. Преодолеть проклятие эпитета «сокуровский» значит служить двум господам: «образному» кино и «нарративному». Александр Сокуров – безнадёжный рассказчик: хордовые структуры его картин застыли в «позиции тумана», преданно усвоенной «оперившимися». Он и не должен никаких рассказов по своей природе. Turtles have short legs, not for walking, как пели в группе Can. Нет нужды двигаться, выделять и погонять сюжет, если внутри панциря зреет тучная духовная жизнь. Черепаха «в мыле» – зрелище гротескное, скорбно-бесчувственное, как и сокуровская попытка следовать флоберовским перипетиям («Спаси и сохрани»).
Но птенцы у него долговязые, сами в гнезде, ножки наружу, и фильмы у них такие же: из-под пятницы «образа» невесело торчит суббота «нарратива», а воскресенье – то есть упорядочение обоих – никогда не наступает. Кто-то из выпускников (Кира Коваленко, Малика Мусаева, Гаджимурад Эфендиев) с большим или меньшим толком живёт в «пятницу», и тёплые цвета глаз, одежды, стен и неба формируют тело фильма, холодея лишь от дурно написанных и сыгранных диалогов. Кто-то – Кантемир Балагов, Олег Хамоков, Владимир Битоков – притворяется «субботой», но проклятие родового календаря не пускает их в будущее. Нарратив на них не лезет, всюду жмёт. Инъекции Фолкнера не выводят из мутного сна долинную панораму «Глубоких рек», эхо горских мифов звучит в «Земле нартов» скорее недоумением, мелодраматические ходы латиноамериканских теленовелл путают ноги «Тесноте» и грубо прерывают самоценное экранное пребывание Дарьи Жовнер.
Утром воскресенья проснулся пока Золотухин. 23-минутная «Жизнь моего друга» и впрямь по-утреннему светла от преимущественно натурных съёмок между ясным небом и сугробами. Но снег не ослепляет режиссёра, а разномастный, демисезонный кавказский пейзаж не является главным действующим персонажем «Жизни», как в «Реках» Битокова, не стремится из физического поля стать полем историческим, как в «Софичке» Коваленко, и не претендует на инсталляцию, провоцируя «синдром Стендаля», как в «Хамсе» Эфендиева.
Золотухин – «строитель», так его аттестовал Сокуров в интервью. Строители приносят на площадку знание законов сопряжения материалов и умеют «расселить» своих персонажей. Люди у них – не «стаффаж» для «пленэра», не мушиные точки на расписной скатерти равнин. Но и не лики на иконах (что есть «Софичка», если не портрет великомученицы?). Как видно уже из названия, горный проводник Саня режиссёру друг, а друзей не распинают на дыбе сочувствия, сколь угодно старательного, как в «Лёгкой вине» Мусаевой. Жизнь друзей не излагают языком подростковых сплетен и плохих школьных сочинений (т. е. языком «Тесноты»: «Это город Нальчик, Северный Кавказ. Эта история произошла в 1998 году»).
Инцестуальной «нальчикской волне» – в титрах «Жизни» можно заметить и Коваленко (грим), и Балагова (ассистент оператора) – Золотухин приходится молочным братом: единственным на курсе вольнослушателем. Смутный этот статус подразумевал удвоенное рвение и, вероятно, предоставлял самоотвод от (пускай инстинктивного) «выбора Софи» между образным и нарративным. Золотухин не практикует «режиссёрский показ» и не программирует своего героя – в качестве обратного примера актёрской зомбификации стоит припомнить документальное вступление к учебной работе Балагова «Первый я» (2015), в котором режиссёр, по-хозяйски заваливаясь в кадр, практически допрашивал актёра: «Алим, тебе понятна твоя задача? Тебе понятен твой персонаж? Как зовут твоего персонажа? Ещё раз, как?».
Проводника из «Жизни» зовут Саньком, но имя ему – «мой», профессия его – «друг». Вот что Санька определяет – дружеское участие Золотухина в его, Сани, экранной судьбе. Золотухин – вольнослушатель человека. Пускай друг часто замолкает, Золотухин словно колупнёт эту тишину с боков, вздохнёт за кадром, спросит друга что-нибудь, но так, почти не слышно, под нос, упрекнёт мягко-мягко: «Молчишь? Ну молчи, молчи». Так рождается и крепнет интонация рассказчика, который ведёт рассказ, не заливаясь глухарём, а вслушиваясь в свою речь и в тех, о ком она. Рабочее название полнометражного дебюта Золотухина передаёт суть его режиссёрского метода одним словом – «Слухач».
Дмитрий Буныгин
2 ноября 2018 года