לספר (ивр.): 1) рассказывать;
2) стричь
В прошлый раз я у него постригся и в общем остался доволен. Единственно, когда уже дома подошёл к зеркалу в ванной комнате, включил лампу поярче и внимательно вгляделся в то место, где мой лоб уверенно отвоёвывает пространство у уходящего за горизонт беззащитного волосяного редколесья, то заметил в разных местах черепа несколько беззаконных волосков, избежавших общей участи и своевольно-вяло торчавших в разные стороны над ровными рядами своих собратьев. Я недоумённо пожал плечами, потому что у него были все возможности и все инструменты, чтобы избежать такого конфуза, но он почему-то ими не воспользовался. Не заметил, что ли? Бог с ним. Я укоротил каждого из пяти или семи мятежников длинными немецкими ножницами, которые хранятся у меня уже много лет, не теряя своей остроты, за что я их очень ценю и использую в самых разных ситуациях. Я друг свободы, но слово в её защиту, если желает иметь вес, иметь силу, должно исходить из среды дисциплины и порядка. Таков бастион моего мозга, и его охранникам, моим волосам (пусть и редеющим на глазах), надлежит держаться строго заодно и уж отнюдь не ниспадать ложно-молодцеватыми бесцветными локонами на мои довольно крепко пришитые по бокам головы уши. Но раз такое уже случилось, значит настало время вернуть мою безопасность, пришёл, как говорится, час избавиться от фальшивой и бессильной молодцеватости. С этой целью я и вышел из квартиры в слезливый зимний день (ни снежинки на брусчатом уличном полу, только лаковый отлив прозрачного ледка) и направился к его логову.
Берлога его была вырыта не так уж далеко от моего дома, в захолустном хозяйственном проулке, внезапно-резко выходящем на шумный городской бульвар с рекой и вековыми липами. Смешно напротив распахнутых дверей какого-то склада с горой картонных коробок и строительного сора видеть припылённую вывеску: «АЛЬБЕР. Салон мужской стрижки». И некой припиской на двух языках, один из них французский. Позавчера я с облегчением, не сбавляя шага, прошёл мимо сего заведения, так как дверь его была глухо затворена, а за тусклым стеклом давно немытой витрины движения теней не замечалось. А я и рад. Но чему же? Ведь сам как мальчишка всю дорогу мусолил в кармане сырую бумажку – в будущую плату немому. Вот именно что немому, потому и обрадовался его отсутствию.
Но почему? Что в этом было отрадного? Два месяца назад я предпочёл эту пыльную дыру десятку других заведений, где обходительные парни с плавными движениями и каскадом учтивых шуточек обработают твою голову под орех да ещё и предложат картонный стаканчик кофе, от которого ты не откажешься. Кстати, ещё одна примета моей странной отрешённости: между мной и миром нет открытой двери, ведь я совсем не хотел этого горького напитка (оказавшегося только лишь горьким, не более) в незнакомой тревожной обстановке и, милостиво соглашаясь, всего лишь «не отказывался». Почему же было не сказать нет? Быть может, из опаски − чем могло бы кончиться всё предприятие, если бы я сходу отверг скромное коммерческое предложение: на полке перед зеркалом лежали ножницы, не шедшие ни в какое сравнение с моими немецкими, они были на целый дюйм длиннее, с массивными кольцами, ярче сверкали и, уверен, очень вкрадчиво и тускло лязгали при стрижке своими мощными равнодушно-покорными лезвиями. Но какая там стрижка! Тот говорливый парень за весь сеанс даже не дотронулся до этих ножниц. У нынешних парикмахеров в распоряжении целый набор электрических машинок. Тогда зачем ножницы? Очень просто – это знак профессии, символ того, от чего их профессия произошла и от чего ушла полвека назад. Но сущности, от которых ты навеки уходишь, лучше всего служат эмблемами для означения твоего дела. Я бы на его месте вывесил эти ножницы или, лучше, железный щит с их изображением над дверью салона. Пусть погромыхивает при налетающих порывах ветра и не даёт миру забыть о своем существовании. Да, так – о своём. Ибо мы не знаем, эмблема ли знаменует существование и развитие дела либо напротив – старинное дело неизбежно превращается в символ своей эмблемы. Порешим на том, что оба эти начала состязаются за звание эмблемы друг друга – точнее, за то, чтобы всучить другому это почётное звание, от которого, в сущности, никому не здоровится. Так что же заставило меня ёжиться и тушеваться в кресле давнишнего штатного говоруна-парикмахера? Зачем я пригубил этот лишённый всякого естества горький напиток, в котором – не исключаю – уже плавали крошечные обрезки моих волос, разлетевшихся по пространству, когда он выдувал их феном из моей головы? Ответ очевиден: тревогу внушало соотношение длин и боевой мощи наших ножниц. И неважно, что услужающий человек, в чьей полной власти я в тот миг оставался, обездвиженный, по шею закутанный в мантию с кокетливым голубоватым раппортом, даже не вспоминал об их существовании, а мои ножницы и вовсе оставались дома. Но глубинные движения человеческой души – такие, как, скажем, страх – сплошь и рядом диктуются вовсе не бесцветно-реальными, но, напротив, идеально спрятанными ее структурами. И по этой же причине я испытал известное облегчение теперь, сегодня, проходя мимо запертой двери альберовой лавочки. Да, я обрадовался, что она оказалась закрытой. Да, мои ножницы выглядели предпочтительней, чем… Я чуть было не произнёс: чем его, но, убей бог, напрочь забыл, каким инструментом немой меня стриг. С этой минуты я намерен величать немого парикмахера Альбером. Так я и выяснил, что мое собственное преимущество перед парикмахером внушает не меньше опасений, чем мыслимый перевес парикмахера надо мной. В этой ничтожной, неведомой миру точке соприкосновения двух ничтожностей, его и моей, скрывается ключ к космической катастрофе. Чья бы кровь ни пролилась, моя или его, это переключило бы мир в другую, неведомую мне фазу. Боже! Я ведь мог пройти мимо, как бы и не заметив этого узелка, и всё текло бы по-старому. Но я зачем-то ввязался… Итак, первое, что я теперь занесу в запасник своей памяти: само появление немого Альбера на дальнем горизонте моего сознания сдвинуло с мест привычные предметы, заснувшие было в его глубинах. Оно наделило плотью смутные догадки, бесследно мелькавшие в моем мозгу, вспучило пустяковое, растворило необъятное, стерло непроходимые, казалось, границы между безднами – вот хотя бы между мною и немым…
Так откуда же возник в моем воображении этот немой парикмахер, позднее мною же поименованный Альбером? Кстати, не все поймут, почему я поспешил дать этому человеку первое подвернувшееся на язык имя, не потрудившись даже вчерне, в самых общих словах набросать его облик? Ну, во-первых, и нет такого закона, который обязывал бы предварять упоминание имени человека кратким описанием его личности. А во-вторых, вовсе не в этом дело. Я поспешил дать ему имя, потому что соседство слов «немой парикмахер» бередит и карябает мои внутренности. Безмолвствующий парикмахер − ведь эта персона не должна существовать. Собственно, и не может: сама эмблема его профессии, щёлкающие ножницы, изображает широко и с усмешкой, как у щуки, открытый рот. Весь опыт и память моей жизни утверждают образ парикмахера, стригущего языком, как ножницами. Ножницы, как и сама щука, тем и страшны, что даже небольшой раствор их подвижных челюстей несёт не меньшую угрозу, чем разверстая пасть. Забегая вперед, скажу, что в первые же минуты нашей встречи я почувствовал внутреннюю близость к этому пожилому господину, статному и седовласому, чья несомненная физическая сила гасла в невесомых касаниях мягких пальцев моей головы, ставшей вдруг невероятно чувствительной. Почему? Откуда явилось ощущение близости? Одну минуту. Сначала о нашем знакомстве. В тот день, два месяца назад, я проходил задворками мимо его норы, сосредоточенно думая о другом. Хорошенькое слово. О другом, чем что? Да чем всё, что окружало меня в тот момент. Великая химера этот «тот», этот настоящий момент. И потребность хорошенько вдуматься в мерцающий столб пустоты, именуемый настоящим моментом, тоже химера. Пока ты в него вдумываешься, едва успеваешь начать, как его уже простыл и след. Вот и выходит, что ты только и делаешь, что вдумываешься в имя, наложенное на пустоту, будь она «настоящим моментом» или немым парикмахером Альбером, который всей силой своего немотствующего языка возвещает миру о своем отсутствии. И не это ли есть главное дело имени: именовать пустоту? Быть чем-то вроде крышки, подпрыгивающей на кастрюле, в которой бурлит кипящее ничто? Кто этому не верит, представьте себе разочарование мыслителя, приподнявшего крышку и обнаружившего в кастрюле пляшущее в пузырях аппетитное тело давно готового к пожиранию кролика или цыплёнка. От такого можно и сойти с ума. Что до меня, я в ту минуту думал совсем о другом: о двух женских головках визави, увиденных мною в незапамятные времена в низком окне одного нескончаемо длинного кирпичного дома. Твёрдо помню, что кирпич был белого цвета и кладка навязчиво напоминала собой компьютерную таблицу Excel. Одно лицо – с высоким лбом и ясным взглядом, освобождёнными для пространства недавней короткой стрижкой (уж не Альбер ли приложил тут руку? – ну конечно же, нет, что за глупость, ведь это дело давно, давно минувших дней), другое тонет в копне чёрных волос, сквозь которые пробивается острый и беспощадный блеск карих глаз. Эта несговорчивая парочка преследовала моё сознание и раньше и, знаю, нескоро от меня отвяжется. Так прошлое, минуя настоящее, протягивает руку грядущему. Второе видéние также не принадлежало настоящему моменту, но не потому, что родилось в прошлом или ожидало своего воплощения в будущем. Оно было родом из ниоткуда и охватывало собой все мои времена разом. Единственно, что, быть может, связывало его с земным течением времени – это моё со дня на день откладываемое намерение продумать его подробнее, нагляднее и глубже. В глубокой угольной штольне, вблизи от неприметного шахтёрского городка с плохо произносимым названием, на обрывистом берегу всё ещё красивой большой реки, вдали от мира, отнюдь не озабоченного этой подземной пульсирующей точкой, располагается устроенная неким стареющим ученым мощная компьютерная лаборатория, не то моделирующая перемещение потоков мусора на поверхности планеты Земля, не то прямо управляющая ими. Об этом пожилом исследователе с заурядным псевдонимом Мюллер, человеке громоздкой судьбы, исковерканной теми же, кто её и создал, им самим, двумя-тремя роковыми женщинами и тяжёлой научной мыслью, мне ещё предстоит размышлять. Уж очень много разных разностей сулит этот таинственный сюжет. Но мы опять отвлеклись от моего Альбера. Вернёмся же к нему. Я впервые проходил мимо его заведения межеумочным ноябрьским вечером, когда особенно сильно ощущаешь потребность стряхнуть с головы докучный груз волос. А между тем тщательно промытые витрины сверкающих салонов отталкивают, потому что ты не хочешь, чтобы всесильный чародей стрижки самоуверенно и пристально, с двадцати сантиметров, вглядывался в поры и рытвины твоей кожи, как лилипут впивается глазами в ноздреватую физиономию великана. Кому же захочется, да ещё в такой бесприютный пасмурный день, обнажать вампирскому зрению сизые разводы, красноватые борозды и воспалённые болотца своего скальпа. И неудивительно, что в моем воображении возник образ парикмахера слепого, лишенного агрессивных органов восприятия, зато виртуозно исполняющего свой профессиональный долг беглыми сухими пальцами. О великий слепец, наивный и прозорливый! Чуждый желания насквозь просверлить мои кости угрюмо-бесстрастным лучом своего зрения. Как не хватает таких, как ты, в бурях, землетрясениях и схватках земного бытия! Небольшая братия слепых монахов, без преувеличения, могла бы спасти от гибели рухнувший мир. Но что толку мечтать о невозможном? На исходе того дня я шагнул в сумрачный предел немого, привлечённый мутным, заляпанным грязью стеклом его витрины. Сумрак – это ещё не безглазая темь, но хотя бы приближается к ней. И я не напрасно понадеялся на спасительный войлок полумрака. Альбер вёл расчёт с предыдущим клиентом, таким же седовласым и статным господином, как он сам. Это была немая сцена, они общались беззвучно, и, наверно, это слегка смягчило шок моей неожиданной встречи с немотой Альбера. Я плюхнулся в его кресло и стал торопливо объяснять, какой стрижки я от него жду. Поскольку же я сам имел о своем желании весьма слабое представление (я даже успел, уже сидя в кресле, горько упрекнуть себя за то, что заранее не обдумал формулировку…), то моя тронная речь получилась краткой и путаной. Повисла пауза, по ощущению, нескончаемая. Но увенчал её едва слышный птичий клёкот, вдруг раздавшийся над моей головой. Совершенно несовместимый с раздольным ростом и широкой грудной клеткой мастера. Впрочем, неплохое жильё для птички, которая, видимо, завелась у него внутри. Удивительно, как мгновенно я освоился с этой диковатой неожиданностью, и какая гора свалилась с моих плеч. Я поднял навстречу его чуть усталой, привычно виноватой улыбке правую руку с двумя сближенными пальцами, большим и указательным. Так обозначают небольшой уровень воды в сосуде или желаемое количество алкоголя в рюмке, протянутой виночерпию. Он столь же мгновенно понял мой жест и сразу принялся за дело – обмотал мою шею чистой тряпкой и накинул на плечи подобие парикмахерского плаща или царской мантии. Мне оставалось лишь снять с носа очки и безмятежно прикрыть глаза. В сущности, думал я, немота – хороший друг слепоты: та не увидит моего непристойно бугристого воспаленного черепа, эта – никогда о нём не расскажет. Немой Альбер так и останется единственным, кроме меня, обладателем моей постыдной тайны. А значит, моим странным сотоварищем или даже сообщником. Если он умрёт, я испытаю облегчение, ибо тайна моего отречения от мира уйдёт вместе с ним. Но у кого же я буду стричься до конца моих дней? Я превращусь в привидение, чья голова до земли заросла спутанной волосяной шапкой, замкнувшей её зрение и слух. Почти как у одной из тех двух девушек, когда-то давно мелькнувших мне в окне посреди нескончаемой таблицы Excel. Да и не уйдёт она никуда, моя тайна. Напротив, я останусь одиноким её хозяином и владельцем в бесприютной вселенной, слепой, глухой и немой. Ведь ей-то уж точно не с кем общаться и некуда смотреть. Бог знает, в какой бесконечности пролегают внешние границы бытия, за которыми бешено вертятся вокруг своей оси её товарки: им, скорее всего, просто не до неё, ну а ей – не до них. Но я-то, живущий внутри, ведь не слеп и не глух. Мои органы-завоеватели, глаза и уши, да и язык – всё на своих местах. И я отлично замечаю любой волосок, торчащий из носа моего собеседника, будь он цветущий любимец богинь или трясущийся от старости гид по забытым лестницам и склепам мировой истории. И мимолетная реплика какого-нибудь уличного продавца дынь может невзначай распахнуть передо мной сверкающую диораму огромной вселенской неразберихи. Так что же связывает меня с немым Альбером? После моей у него стрижки произошел ещё один мелкий эпизод с его участием, который стоит упомянуть. Как-то раз я стоял на углу улицы и зачем-то разглядывал гирлянду женских носков, красиво развешанных на витрине. Вдруг где-то поодаль раздался знакомый мне птичий клёкот. Я завертел головой и увидел в толпе людей задержавшегося Альбера, выжидательно смотревшего на меня. Встретив мой взгляд, он широко заулыбался и сделал радостный вульгарный жест, который во всех прочих случаях так меня отталкивал: оттопыренный большой палец над сжатым кулаком. Других-то средств выразить мне своё расположение у него не было. Я невольно ответил ему такой же идиотской широченной улыбкой.
Но если первым умру я? Что тогда станется с моим Альбером? О, пусть это и будет непостижимой загадкой великого человека, сумевшего в отрешении от гудящего пчелиного улья, этого мира, обрести мастерство, столь насущно необходимое всем его и моим современникам. Одна беда, я так и не знаю, отчего его дверь так глухо и безнадежно заперта и доведётся ли мне ещё когда-нибудь воспользоваться его услугами.
Заглавная иллюстрация: faute_de_fleurs ©
Instagram: faute_de_fleurs
Александр Ярин