Надрез, шрам, знак, след

 

Философ Жак Деррида был щедрым человеком, подарившим нам, в том числе, несколько проницательных концептов, связанных с темой призраков. Не дерзая перечить французскому мыслителю, Алексей ТЮТЬКИН в своём тексте предлагает встречную теорию «надрезов» – странных знаков, которыми помечается нематериальное. Не последнюю роль в построении этой теории сыграли достаточно глубокие познания не только лишь в кино, но и в хирургии и парикмахерском искусстве.

 

1.

Надрез – слово не проще и не сложнее дерридианского следа. Отсылая к хирургии, оно сцепляет собой целый ворох сопутствующих понятий. Этот концепт не в контексте, он сам контекст.

Если надрез неглубокий, то образованная им рана затягивается быстро. Если нарочно её не бередить (а кто из нас в детстве с замиранием и наслаждением не обдирал корочки с разбитого колена?), то следа (о, Деррида!) не останется. Если полоснуть поглубже, то края надреза нужно стянуть хирургическими нитками. Получившийся шов заживает дольше; вероятней всего, после останется шрам. Келоидная ткань – память о надрезе. Шрам сам по себе бесчувственный и даже после десятков лет не исчезает без следа. Его белесая розоватость видна глазу. Пальпация отыщет его положение без труда. Если ощупываешь шрам после перенесенной давным-давно операции, невозможно не понять, что надрез был совершён, пусть и во время операции под общим наркозом.

Но если снова вспомнить о Жаке Деррида, то следует поразмыслить о надрезах на нематериальном. Надрéзать взглядом воздух, породить призрак из складок ветра или хотя бы увидеть, как надрез в тяжёлом воздухе заставляет пробегать муаровым отливом разрезанное полотнище. Лучо Фонтана разрезáл холст, но сделать надрез можно на любой основе. Если удастся рассечь нематериальное – текст, историю, память – то, соединившись вместе, его части создадут невидимый и существующий – в письме, речи, взгляде – рубец. Он будет бесчувственным, так как соединительная ткань в нематериальном не обладает нервными окончаниями. Если шрам на нематериальном, оставшийся после надреза, выявить, то он, и так неисчезаемый, останется навечно. Это и есть призрак.

 

Кадр из фильма Андре Дельво «Человек, который коротко стригся»

 

2.

Я смотрю в затылок парню, сидящему передо мной в маршрутке. Затылок пострижен коротко, на темени – белый полумесяц шрама. Шрам – след от травмы. Может быть, битое стекло в песке пляжа. Может быть, перстень из угловатого дутого золота, молнией блеснувший в подростковой драке. Может быть, лёгкое осколочное ранение. Наверное, пришлось наложить швы. Рана зажила, волосы отросли, шрам спрятался. Потом парикмахер снова открыл шрам взгляду.

С материальным всё просто: даже если что-то не видишь, это не означает, что это нечто не существует, пусть в такое положение вещей и не верят солипсисты. О шраме может знать тот, на ком он вычеканен; как только отрастут волосы, нужно просить цирюльника снова сделать существующее видимым. Чужой взгляд видит шрамы, если они явлены миру. Если шрам скрыт волосами, его владелец может рассказать о существовании шрама. Будучи знáком травмы, шрам заменяется знáком, в который нужно поверить. Знак знака порождает принцип веры.

Хуже с нематериальным. Нет ни головы, ни травмированной кожи, ни шрама, ни волос, которые пытаются его закрыть. Но есть и обратная ситуация. Есть, например, заросшее травой поле, на котором виднеется обрез фундамента. Кадр из «Шоа» Клода Ланцмана. Материальная поверхность, шрамы которой не видны. Невидимые шрамы; I’ve got scars that can’t be seen, поёт в «Лазаре» Дэвид Боуи. Но «невидимый» не означает «несуществующий».

Смерть еврея в газовой камере надрезает кожу реальности. Тысячи, сотни тысяч, миллионы шрамов – невидимых, но существующих. Люди в мундирах СС сделали всё возможное, чтобы память осталась гладкой, как хорошо выделанная кожа. Память обладает хорошей шевелюрой, которая и так, сама собой, прячет шрамы. Но память выбрита мастерами из Германии до синевы, а шрамы, если таковые всё же проявились, густо замазаны тональным кремом. Парикмахер не поможет. Шрамы представить миру может только травмированный.

 

Кадр из видеоклипа Дэвида Боуи Lazarus

 

3.

Все знаки – водяные. Загвоздка лишь в том, что бумага, которую они метят, отсутствует. За неимением гербовой пишем на никакой. Но знаки, пусть полупрозрачные и мерцающие, так наслаиваются друг на друга, что многим кажется, что бумага всё же есть. Логика и здравый смысл подсказывают: раз уж есть знак, буква, цифра, то есть и бумага, на которую он капает, как чернильная клякса с острия перьевой ручки. А бумаги нет. Ни простой, ни верже, ни папируса, ни пергамента. Наслоение знаков и есть бумага. И если разметать это скопление уж не знаю какими сверхсилами, то можно почувствовать пустоту, которая, собственно говоря, видна потому, что закапана знаками.

 

Кадр из фильма Дэвида Линча «Твин Пикс: Огонь, иди со мной»

 

4.

Размышляя о концепте следа у Деррида, вооружившись дерридианским недоверием, следует задаться вопросом иллюстрации, т.е. вывести след из зыбкого и неоднозначного состояния (читая Деррида, следует привыкнуть, что он катастрофически редко оформляет мысль в определение). Пытаясь представить наслоение следов, невозможно не думать о том, что, в самом общем материальном случае, требуется основа, чтобы след оставить. Следу – чернильной строке, отпечатку, царапине, надрезу – нужен экран, который проявит след.

Сократ из платоновского «Тэетета» размышляет о памяти, как о следе – отпечатке перстня на воске; Сократ рассуждает о чистоте или загрязнённости основы, в которую вдавливается перстень. Размышляя о наслоении следов и о «протоследе» у Деррида, отчего-то (неизжитое советское прошлое?) фантазматическим образом возникает уборщица с ведром, шваброй и тряпкой, которая орёт благим матом «Куда по мытому-то!» или бормочет «Опять натоптали…» Даже если изгнать её из размышлений, всё же остаётся главное – вымытый пол, чистая основа, tabula rasa для «натоптания следов».

 

 

Алексей Тютькин

 

 

– К оглавлению номера –