Первое, что они сделали, когда заселились в номер, – выставили батарею пивных банок на подоконнике. Это был последний этаж высотки с окнами на сосновый лес: чешско-немецкие названия пенного заигрывали с взглядом не менее настойчиво, чем вид отечественной провинции. Сложился весьма утончённый триплет: напротив тебя книга в руках, чуть поведешь бровью – открывается пивной наряд, слегка приподнимешь взор – верхушки деревьев, уходящих в белоснежное зимнее небо. Оба молчаливо ухмылялись этому непроизвольному эстетизму. В тот, первый день он не поддался удивлению от происходящего: 3 января, поездка в соседний город, рюкзак с пивом и книгами и желание «очиститься». Кстати, он уже не помнит, это было его слово или Л. Сложно помнить, чьё именно то или иное слово, когда пребывание рядом с другим сопровождается по преимуществу молчанием. Обоим – без слов – было очевидно, что не пускаться в трёп было одним из условий «очищения».
Тремя днями ранее – в новогоднюю ночь – они катались по опустевшему городу. То был первый для него опыт уединения в публичном пространстве: свет из окон домов, мимо которых они проезжали, огни гирлянд, украшавших улицы в центре, редкие пешеходы и почти полное отсутствие транспорта. А вот о чём он хорошо помнил, так это о том, что предложение встретить этот год в движении принадлежало ему. Однако что послужило импульсом – об этом он всё-таки позабыл. Как только они выехали, Л. попросил остановиться у ближайшего по пути магазина, чтобы запастись пивом. Говорили они немного, больше слушали музыку и то был момент единения, над которым пришлось поработать. Он всегда считал, что у Л. ужасный музыкальный вкус, поэтому над плейлистом на предстоящую ночь предстояло задуматься заблаговременно. Когда они вернулись и поставили машину в гараж, то сначала распили по бутылке, выйдя на опушку леса, и только затем пошли к нему домой.
Потом, через два месяца, когда Л. не стало, эти сцены часто повторялись перед его закрытым взглядом. Образы последних нот их дружбы проносились бегущей строкой, которую запускал, потрескивая, аппарат воспроизведения памяти. За бегом картинок нельзя было поспеть, чтобы рассмотреть или вчитаться, – только пристроиться сбоку. Этакий двойник живого, который поспешает за тем, кто отныне пребывает лишь в прошедшем времени. Чем-то всё это напоминало взгляд прохожего в окно квартиры на первом этаже. Интимность увиденного защищена стеной отсутствия. Важно было найти место рядом с этой пустотой.
В последующие годы он часто задавался вопросом – чем отличается молчание тех зимних дней от молчания, которое затем приняло форму воспоминаний? Не присуща ли памяти об ушедшем какая-то иная, только ей свойственная тональность? Да и вообще – как сравнить два молчащих голоса? Если записать их на магнитофон, то будет ли слышно что-то помимо шумов с улицы?
Эти частные вопросы роились поблизости без особой назойливости. Их можно было даже не замечать. Однако в центре этого опыта расположилась неусыпная озадаченность: как физическое отсутствие Л. приняло форму упрямого со-присутствия? И ему думалось, что упрямство это было обоюдным: возможно, Л. не хотел полностью уходить (что действительно хочет тот, кого уже нет?), но и ему не хотелось выпускать из рук это однажды пойманное в силки молчание. Иногда, прогуливаясь по городу, он заглядывал в тот или иной двор, заходил в подъезд, нагибался перед подвалом, вглядываясь, не прячется ли там то самое желанное молчание. Но всякий раз было пусто. Ведь кто знает, кто молчит, когда молчать некому?
Первое, что они сделали, когда заселились в номер, выставили батарею пивных банок на подоконнике. Это был последний этаж высотки с окнами на сосновый лес: чешско-немецкие названия пенного заигрывали с взглядом не менее настойчиво, чем вид из окна. 3 января совсем другого года, от которого он отделён наростами памяти, сдирать которые он не хотел. Сейчас он уже не помнит, сколько пивных банок из батареи на подоконнике было его, а сколько Л. Всего их было 18, но кто взял 10, а кто 8 – воспоминание об этом стёрлось как карандашная пометка в старом блокноте. Остался едва уловимый след когда-то написанного. Но восстановить по узорам линий буквы и сложить их в слова было недопустимо – иначе пришлось бы потревожить ту часть памяти, которая могла бы потребовать предать молчание между ним и Л. забвению. Он продолжал вслушиваться.
Заглавная иллюстрация: кадр из фильма Перси Адлона «Опекун и его поэт» (Der Vormund und sein Dichter, 1978)
Олег Горяинов