Реж. Шанталь Акерман
Бельгия, Франция, 211 мин., 1975 год
Фильм «Жанне Дильман, набережная дю Коммерс, 23, Брюссель, 1080» история брюссельской домохозяйки, матери-одиночки. Три дня из ее жизни.
Так же как и у Годара в «Две или три вещи, которые я знаю о ней» (1967) здесь проводится скрупулезное исследование жизни среднестатистической бельгийки из столичного города. И также как у Ханеке ее спокойное течение выворачивает к внезапному проявлению психопатологии.
Жанна Дильман (Дельфин Сейриг) живет со своим довольно взрослым сыном-школьником. Род ее занятий – проституция на дому и присмотр за детьми. В отличии от социологических экзерсисов Годара, Акерман ограничивается квартирой Жанны и небольшими зарисовками городской жизни. Это фильм-наблюдение, снятый как бы скрытой камерой. Диалогов немного, но произносимые редко – звучат особенно интенсивно, ярко, еще немного и мы услышим эхо. Можно сказать, что фильм снят с точки зрения помещений, где происходит действие.
Жанна уходит из комнаты или кухни, выключает свет, но камера продолжает работать, фиксируя бытовое безлюдье. Погружение в личную жизнь человека происходит здесь экстремально – длительные наблюдения за приготовлением еды, ужином, чтением письма от сестры из Канады. Мы буквально проживаем на одной жилплощади с героями. Слышим мы и их интимные разговоры – развивающаяся юношеская сексуальность сына, воспоминания об отношениях Жанны с покойным мужем.
Фильм снят в цвете. Акерман работает с ним явно хорошо знакомая с живописью модернистов. Цветовые пятна бытовых предметов чуть приглушенны, но точны в своей обрисовке места действия. Колышущаяся синяя узорчатая занавеска в серовато-коричневой прихожей. Кусок мяса и горки муки на столе. Через цвет замыленному образу быта возвращаются его очертания, неожиданно реалистичный облик.
Главный психоделический рефрен фильма – отблеск огней рекламы с улицы в гостиной Жанны. Они тревожны и шизофреничны в своем мерцании, но жильцы уже ну замечают их.
Разговоры насыщены устоявшимися конструкциями, показной вежливостью. Впечатляет диалог Жанны с женщиной, оставлявшей ей для присмотра ребенка. Саму мы ее не видим. С лестничной площадки раздаются ее кафкианские жалобы: покупка мяса, как она выбирала что купить, ее сомнения, ее внутренние ощущения.
Время – главный режиссерский инструмент Акерман. Первый день Жанны начинается с середины. Приходит ее клиент, пожилой, седой. Потом Жанна долго моется в ванне. Сцена не эротична. Жанна тщательно, словно шахтер вернувшийся из забоя, чистит себя. Повторяет процедуру. Экономно течет вода. Тело Жанны – это как раковина, как кухонный стол, которые надо отчистить.
Утро второго дня – приготовления матери к проводам сына в школу. Она чистит его ботинки. Греет чайник. Со взмахами обувной щетки размеренность ее быта начинает ощущаться конвейером, почти фабричной жизнью.
День второго дня – сбой программы, сбой автоматики. Клиент задержался и картофель на ужин разварился. Жанна нервничает. Не знает, что делать с картофелем, по привычке, как всегда после клиента, бежит с ним в ванну.
Утро третьего дня. Жанна чистит обувь, но автоматизм ее действий отходит на второй план. Она рассеяна, нервозна. Утро ощущается темным, зимним. Атмосфера раннего утра главное в этом эпизоде. Акерман передает эстафету нашего внимания от механистичности поступков Жанны ауре мира, где происходит действие.
Робот-домохозяйка на самом деле прячется от своей личной жизни. Наивные вопросы сына вдвойне неприятны тем, что касаются того, что она тщательно скрывает. Никому не доверяет. Никого не хочет пускать в свою жизнь. Даже наедине с сыном приходится включать радио, чтобы не висела мучительная тишина. Прическа ее слишком пышна, но свои густые волосы она расчесывает с особым тщанием. Одна. А ведь могла сидеть в постели, полузавернувшись в одеяло. Кто-то наблюдал бы ее флейту-позвончник. «Ты думаешь, мне надо подстричься, милый?»
Акерман нашла героиню, которая бы нуждалась бы в саспенсе эпизодов, пропускаемых в других фильмах. То, как застилают постель и месят фарш всегда остается между кадрами, даже в самых тщательных реконструкциях повседневной жизни. У Акерман сквозь их затяжную длительность проступает портрет Жанны. Вот она взяла газету, покрутила в руках, положила обратно. Читает ли она что-либо? Что входит в круг ее интересов? Мир где она живет – это кухня, спальня, магазин? Даже спуск в метро ощущается нами как выход из платоновской пещеры, из леса.
Что же за разрыв между жизнью героини и окружающим миром? Почему, чтобы очнуться, надо воткнуть ножницы в шею клиенту? И сидя за столом с окровавленными руками наконец-то ощутить – конвейер остановился, слышен городской шум и в полутемной комнате ты ощущаешь себя освещаемой бликами, отбрасываемыми улицей за окном.
Так тихий и уютный буржуазный мир оборачивается омутом, где считают сантимы, но не считают минуты, не мечтают, не любят и не видят снов. Только письма в пустых конвертах, которые уже некому будет получать.