Может ли кино позволить не только увидеть эпилептическое состояние изнутри, но и проследовать за его пределы? Филипп Гранрийе уже с первых фильмов предпочел отказаться от позиции сухого аналитика, предложив зрителю не иллюстрацию пограничных состояний сознания и тела, а их продолжение в сфере визуального. Работа Гранрийе «Белая эпилепсия», преступно проигнорированная серьезной критикой, радикализирует его проект. Сергей ФОМЕНКО распутывает тугой и зачастую невидимый узел, в котором кинематографический жест сплетается с психиатрическим.
Джорджо Агамбен, рассуждая о темпоральности в применении к ситуации Освенцима, ссылается на специфическую классификацию душевных заболеваний японского психиатра Кимуры Бина. В логике последнего «самоотсутствие», конец любой первоначальной темпоральности (который по Агабмену связан с ситуацией концлагеря) соответствует состоянию эпилептика. Эпилептический припадок утверждает неспособность сознания соединится с самим собой, выдержать это присутствие1.
Удивительно, что год выход книги Агамбена в России, в которой приводился этот пример, совпал с выходом знаменитой картины Филиппа Гранрийе «Белая эпилепсия», предложившей зрителю не только увидеть эпилептическое состояние изнутри, но проследовать за его пределы.
Необыкновенный фильм-эксперимент, чье новаторство обусловлено и долей долгого невнимания психоаналитиков и философов к эпилепсии. Религиозно-акцентированные эпилептические галлюцинации все же гораздо более приземлённые, чем шизофренические. Вместе с тем сама по себе эпилепсия вызывала интерес, как состояние пограничное между психической организацией и нервной системой, в связи с чем Жиль Делез рассматривал интерпретацию эпилептических состояний, как «введение желания в неврологию» [2]. В его же соавторском с Феликсом Гваттари проекте «Тысяча плато» развивается идея «белой стены», избытка означивания, начало которой было положено в трудах Курта Левина, разбиравшего сновидения, а также галлюцинации и эпилептические состояния [3]. Для Левина «белый экран» – некий абстрактный фон для сновиденческих образов. Филипп Гранрийе использует этот концепт как инструмент разрушения символического через погружение зрителя в эпилептический мир.
«Белая эпилепсия» словно повторяет фазы припадка – от ауры до катарсиса и… идет дальше, за грани, доступные памяти. Здесь точно повторяется тезис Антонена Арто, заявленный им в споре с сюрреалистами: необходимо не освобождение мысли, а освобождение от самой мысли, выход за пределы того удивительного ощущения, которое Достоевский назвал самознанием, а Кимура Бин видел гранью, за которым наступает самоотсутствие сознания.
Другой важный для фильма Гранрийе момент – это тема сексуальности, о чем он говорил в одном из посвященных «Белой эпилепсии» интервью: «Фильм показывает событие очень проблематичное – женщина, которая пенетрирует мужчину». Вплотную режиссер приблизился к этой теме уже в ранних работах. Не лишним будет вспомнить образ сексуального насильника Жана из картины «Sombre» / «Угрюмый». Практически архетипичный сексуальный садист… Или нет? Архетипичный, но не садист: Гранрийе отрицает садизм Жана ввиду отсутствия характерной для де Сада театральности (и дополним: действительно, присущего патологическим садистам гистрионства). Сексуальные порывы Жана скорее соответствуют амбулаторному автоматизму, а его поведение – тому самому духовному (психологическому) автомату, который ссылаясь на Пьера Жане, описывает Делез в завершении своей книги о кино [4].
Амбулаторный автоматизм присущ эпилептикам (и любой психиатр нашел бы в анамнезе Жана эпилепсию [5]), как и другое – более сложное – сумеречное состояние. И то, и другое, впрочем, может быть пронизано сексуальной образностью, что в недавнее время дало начало современному обиходному в западном психоанализе термину «сексуальная аура» [6]. В «Угрюмом» наплывы сексуального влечения показаны в автоматических пароксизмах героя. В другом фильме Гранрийе – «Озеро» – припадки героя Алекси перемежаются со сценами, намекающими на его инцестуозное влечение к сестре. А «Белая эпилепсия» показывает сексуальную ауру изнутри, приглашая зрителя погрузиться в мир освобожденной образности и присутствовать при ее рождении.
Таким образом, условно «Белую эпилепсию» можно разделить на фазы-состояния:
— до 12 минуты – тело в темноте — сужающее восприятие до телесности сумеречное состояние;
— до 51 минуты – появление женского тела, танец, пенетрация – сексуальная аура, предчувствие припадка;
— до 60 минуты – озаренное лицо девушки – катарсис, «белая стена» Делеза, момент рождения образа в самознании Достоевского или самоотсутствии Кимуры Бина;
— последние минуты – темный силуэт, переданный в искаженный перспективе – завершение экстаза, закрывающее для памяти прошедшее (и, соответственно, открытое формированию на его основе Символического).
Вышеперечисленные этапы, достаточно легко прочитываемые психоаналитиком (или скорее клиницистом), несут и еще одну важную деталь, выходящую за пределы психоаналитического дискурса – эта акцент на телесности, начинающийся с самой первой фазы. Для Гранрийе – тело – это само Реальное, постоянно-непрозрачное, неизменное от начала времен. Мир «Белой эпилепсии» – показанный в вертикальном кадре, сближающим фильм с видео-артом – это хтоническое пространство, в котором мужское и женское тела сливаются в единое целое в своей стихийной хореографии. Оно может быть и сумрачным лесом, в котором в своем тщетном стремлении к телесности заблудился Жан, и той мистико-чарующей средой «Озера», в которой находит свою гармонию Алекси.
Невольно вспоминается ирония психиатров XIX века о том, что все мусульманство было порождено одной эпилептической галлюцинацией, что «из эпилепсии» родилось квакерское учение и мистицизм Сведенборга [7]. В этих словах есть доля истины, связанная с тем, что большая редкость встретить равнодушного к вопросам веры эпилептика. Зато эпилепсия плодит типажи пламенно верующих или воинствующих безбожников – два варианта, когда-то замечательно выписанные в персонажах Достоевского. Однако в основе этих взаимоисключающих акцентов лежит одно и то же удивительное состояние. Заслуга Гранрийе в том, что он показывает в нем имманентное, телесное начало, из которого в дальнейшем вырастают представления трансцендентного характера.
Мужская и женская фигура его картины могут стать Адамом и Евой, Ураном и Геей, богом-Отцом и богиней-Матерью (равно как психоаналитическими Отцом и Матерью) в бесчисленном множестве интерпретаций. И вместе с тем они остаются чистой телесностью Реального, существующего в потоке. Разрыв этого потока, прерывание его дают начало чему-то новому, рождению нового образа, новой истории.
Однако не столь важно, что это будет и что будет потом, важен сам момент рождения, в обычной ситуации скрытый от наших глаз и существующей где-то в самых темных углах памяти. Именно на него Филипп Гранрийе и пытается пролить свет своей картиной.
Делез и Гваттари когда-то задавались вопросом, как стать шизофреником, не сойдя с ума. Проводя аналогию, можно заключить, что «Белая эпилепсия» предлагает зрителю пережить невозможный катарсис самоотсутствия на уровне сознания и сохранить воспоминания о нем.
Примечания:
1. Агамбен, Джоржо. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. С. 136 [назад]
2. Делез, Жиль. Гваттари, Феликс. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург.: У-Фактория, 2008. С. 68 [назад]
3. Делез, Жиль. Гваттари, Феликс. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург.: У-Фактория, М.: Астрель, 2010. С. 280 [назад]
4. Делез, Жиль. Кино. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. С. 533 [назад]
5. Не исключено, что режиссер был знаком с громким когда-то уголовным делом «Ночного Сталкера» Ричарда Рамиреса, также страдавшего в юности эпилепсией. [назад]
6. Aull-Watschinger S., Pataraia E., Baumgartner C. Sexual auras: Predominance of epileptic activity within the mesial temporal lobe // Epilepsy Behav. 2008. № 12. p. 125 [назад]
7. Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог и криминолог // Чиж В.Ф. Болезнь Гоголя. Записки психиатра. М.: Книжный клуб, 2009. С. 315. [назад]