Ролан Барт. Кино правое и кино левое

 

В «Мифологиях» Ролан Барт несколько раз обращается к кинематографу: подтрунивает над напряжённо мыслящими римлянами в фильме Манкевича, демистифицирует идеологическую сущность «симпатичного» рабочего в фильме Казана и размышляет о феномене лица Греты Гарбо. По прошествии двух лет он снова возвращается к кино и пишет в «Леттр нувель» острокритический текст о дебюте Клода Шаброля. Перевод этого текста, выполненный Яной ЯНПОЛЬСКОЙ и Алесей БОЛГОВОЙ, публикуется на русском языке впервые.

 

Вспоминая первые кадры фильма «Красавчик Серж» (Le Beau Serge, 1958), я снова говорю себе, что у нас сегодня талант оказывается справа, а истина слева: что это и есть то роковое различие между формой и содержанием, которое не дает нам дышать и не позволяет отдалиться от эстетики, поскольку эстетика всегда оказывается своего рода алиби для оправдания консервации. В этом и заключается парадокс: искусство в нашем обществе одновременно является и концом культуры, и началом природы; вся свобода художника заключается в стремлении наиболее точно отразить неподвижный образ человека.

Я бы многое отдал, чтобы изъять красавчика Сержа из его истории. Также я не уверен, что эта история имеет смысл для её автора; возможно, этот сюжет превращается в мелодраму, поскольку на самом деле он не имеет значения, истина – в стиле, в глубинной согласованности, и в силу парадоксальности структуры рассказ оказывается лишь атрибутом ее формы. Отсюда и возникает то фундаментальное расхождение между истиной знаков – сугубо современным взглядом на поверхность мира – и ложностью доводов и ролей, небрежно заимствованных из самого безвкусного городского фольклора от Поля Бурже до Грэма Грина.

В силу небрежности взгляда обнаруживается то ли сарказм, то ли нежность, словом некая истина; истина этого субъекта становится основанием лжи. Никакое другое искусство не обеспечивает это противоречие столь продолжительное время: наивность аргументов слишком быстро разрушает современность формы; вот что ужасно в кино, что этот монстр оказывается живуч. Можно даже утверждать, что весь современный нам авангард живет этим противоречием: между истиной знака и ложностью смысла.

 

Кадр из фильма Клода Шаброля «Красавчик Серж»

 

Вся поверхность «Красавчика Сержа» правдива (за исключением случаев нарочитого высказывания: например, искусственного снега): поля, деревня, гостиница, комната, одежда, предметы, лица, жесты – все чего касается взгляд, всё то буквальное, всё то, что обозначает ничего не значащее существование, или же нечто такое, что находится далеко за пределами сознания участников. Есть некая первозданная изысканность в начале этого фильма: по милости автора, ничего не происходит, лишь ощущается тонкое противопоставление деревенского существования, пойманного в момент вторжения в него молодого горожанина в коротком пальто с капюшоном и лёгком шарфе, который читает Cahiers du Cinéma, попивая дрянной кофе в трактире.

До тех пор, пока этот Рассказ не произведет на свет монстра, все эти прикосновения верны, а значит желанны. Что касается меня, я бы легко мог обойтись без этого Чувства: я бы часами с удовольствием наблюдал развитие этого двойного существования, полностью затерянного в его самых глубоких знаках, наслаждался бы точностью описания не самой по себе деревни (нет ничего более занудного, чем реализм пьяной деревенщины), но, скорее, той неспешной диалектики, которая объединяет юного денди и уродство «Природы».

Одним словом: что хорошо в этом фильме, так это то, что можно назвать микро-реализмом, точностью выбора; у Шаброля есть власть исправления: например, в сцене игры детей в уличный футбол Шабролю удалось найти те фундаментально убедительные жесты, которые Клодель назвал вспышкой очевидности. С формальной точки зрения, в описательной поверхности «Красавчика Сержа» есть что-то флоберовское.

 

Кадр из фильма Клода Шаброля «Красавчик Серж»

 

Различие – и оно огромно – заключается в том, что Флобер никогда не сочинял историю. Благодаря глубокому пониманию своих задач, он знал, что ценность его реализма заключалась в его незначительности, что мир обозначает только то, что не значит ничего. Гений Флобера – это осознание и мужество в принятии этой трагической дефляции между знаками и тем, что они обозначают.

Напротив, реализм Шаброля остается на своем месте, он вкладывает в него пафос и мораль, то есть, намеренно или нет, идеологию. Наивной истории больше нет: вот уже сто лет как Литература борется с этой неизбежностью. Двигаясь грузно и вместе с тем развязно, Шаброль отказывается от всякой аскетичности повествования, он рассказывает массивно, он осуществляет апологию: если любишь, можно спасти. Но от чего же спасать? В чем беда красавчика Сержа? В уродстве первенца? В образе жизни социального отброса? Или же его беда имеет более общий характер: это сама деревня, которая умирает ни из-за чего, из-за ничто? В неразличении этих вопросов и неразличении ответов на них и заключается определение правого искусства, которое всегда приковано к бедам человеческим, но никогда не объясняет их взаимосвязи. Крестьяне пьют. Почему? Потому что они слишком бедны, потому что им нечем заняться. Но откуда такая нищета, такая заброшенность?

Здесь расследование останавливается или снимается: они просто по сути своей являются животными, такова их природа. Никто, конечно, не требует курса политической экономии для объяснения причин сельской бедности. Но художник должен знать, что несет полную ответственность за понятие, предписанное его экспликациями: в определенный момент искусство всегда вводит мир в неподвижность, и чем позже это происходит, тем лучше. Я называю правым искусством эту завороженность неподвижностью, которая приводит к тому, что описываются готовые результаты, не ставящиеся под вопрос. Я говорю не о причинах (искусство не может детерминировать), но о функциях.

 

Кадр из фильма Клода Шаброля «Красавчик Серж»

 

Отчаяние красавчика Сержа в некоторой степени обусловлено Францией как таковой, в этом истинное основание искусства. И поскольку произведение не является ни графиком, ни таблицей, ни политическим анализом, мы узнаем из отношений его персонажей всю тотальность мира их породившего. В фильме «Земля дрожит» Висконти в отношениях двух братьев шаг за шагом открывается весь сицилийский капитализм, невозможная любовь сестры и молодого каменщика оказывается раздавлена весом всей земли.

Поскольку Шаброль выбрал для своих героев преувеличенные отношения, его деревня остается фольклорной: это драма «человека» в «частных» обстоятельствах, это форма, которая прекрасно выражает ту инверсию реальности, которую Маркс описал, говоря о буржуазной идеологии, так как на самом деле здесь мы имеем дело с драмой «частного» и обстоятельствами «человечества».

Одним словом, повествование Шаброля позволяет ему избежать самой реальности. Не желая или не будучи в силах создать глубину, социальную геологию – хотя бы бальзаковского типа (молодое кино способно лишь презирать тяжеловесные «пережитки» ангажированного искусства), он все же отказался и от флоберовской аскезы – от пустыни реализма без означивания; будучи слишком утонченным, чтобы принять «политику», он оказался слишком самодовольным для того, чтобы по крайней мере придать этический смысл этому отказу.

Мелодрама (вся эта безвкусная история о снеге и деторождении) представляет собой огромный кузнечный мех, выдувающий безответственность. Быть добрым и хорошим? Считает ли Шаброль, что изъявлением этого желания уже все сказано? Настоящая беда начинается там, где заканчивается фильм Шаброля: бытие доброты невозможно отделить от его конкретных модусов, а эти модусы солидарны со всем миром – так что в результате оказывается, что быть добрым в одиночку просто невозможно. Жаль, что эти молодые таланты не читают Брехта. Они нашли бы у него по крайней мере образ искусства, которому удается сдвинуть проблему в той самой точке, где они считают ее исчерпанной.

 

Roland Barthes Cinéma droite et gauche, Lettres Nouvelles, 11 марта 1959 года

 

Перевод Яны Янпольской и Алеси Болговой

 

К оглавлению «Бинокля Барта»