Издательство израильского книжного магазина «Бабель» готовит к публикации роман Брюно Пеллегрино «Там август – месяц осенний» в переводе Алексея ВОИНОВА. Это повествование о нескольких днях швейцарского франкоязычного поэта Гюстава Ру – о его добровольном затворничестве, одинокой жизни, разделённой лишь с сестрой Мадлен, и удивительной наполненности этой жизни. С любезного разрешения переводчика и издательства, Cineticle публикует фрагменты пятой главы романа, посвящённой съёмкам получасового документального фильма «Гюстав Ру, поэт», созданного для телевизионной серии Personnalités suisses Мишелем Суттером и его небольшой командой при участии журналиста Ги Аккермана.
Вступление переводчика
Брюно Пеллегрино родился в 1988 году в Морже – небольшом городке французской Швейцарии, расположенном на берегу Лемана. Его диссертация, посвященная Прусту, получила премию кантона Во за лучшую научную работу. Каждая книга Пеллегрино собирает сразу по несколько премий, перечисление которых будет гораздо длиннее его официальной биографии. Тексты Пеллегрино, с ранних лет заслужившего славу юного швейцарского гения, отличаются глубоким психологизмом, особым поэтическим стилем, изысканной лексикой, и при всем этом – легкостью, простотой и плавностью, словно заимствованной у вод Женевского озера. По словам Пеллегрино, он долгое время мучился, не зная, как можно писать после Рамю и Дюрас. Однако ему удалось найти собственный путь: по сути, он на наших глазах становится новым швейцарским классиком.
«Там август – месяц осенний» – второй большой роман Пеллегрино, вышедший в 2018 году и получивший шесть литературных премий, в том числе премию Французской Академии. Можно сказать, что это роман в стиле still life. Он проникнут мыслями о природе, которая словно бы сама – героиня повествования, наряду с Мадлен и Гюставом. Текст пестрит названиями цветов, трав и деревьев, описаниями швейцарских обычаев, канувших в Лету, в нем сквозит ностальгия по прошлому и по жизни несбывшейся, – за милыми вещами чувствуется какая-то тайная драма, о которой читатель догадывается лишь постепенно.
Прототипы главных героев – Гюстав Ру (1897–1975) – великий швейцарский поэт, писатель, переводчик, фотограф, и его сестра Мадлен Ру (1893–1971). Оба почти всю жизнь прожили в Карруже – небольшой деревне, расположенной в холмистой местности кантона Во, невдалеке от Лозанны, где Ру учился на литературном факультете Лозаннского университета. Он сотрудничал с литературными журналами, участвовал в издательской деятельности и пытался зарабатывать на жизнь переводами Гёльдерлина, Новалиса, Рильке. В дневнике, который Ру вел до последних лет жизни, он признавался, что поэзия – единственная его страсть. Он выражал в ней экзистенциальные, метафизические переживания, связанные с повседневностью, природой и тем, что называл собственным «отличием». Гюстав Ру был вынужден скрывать свои пристрастия, прослыв в родных землях чудаком, поэтом со странностями, что не мешало ему становиться всё более значимой фигурой литературного мира, превратившейся сегодня в национальное достояние. Однако за творческим успехом скрывалась драматическая судьба, полная любви лишь платонической, отдаленной, безвыходной, о чем свидетельствуют теперь тысячи фотоснимков Ру и его великие тексты. Его поэтическая проза возводит личную боль до уровня надмирной скорбной элегии, вобравшей все грани невозможной, запретной любви. Один из главных текстов Ру готовится к печати в Издательстве книжного магазина «Бабель».
© Алексей Воинов. Дом Гюстава Ру в Карруже, Швейцария. Фото из личного архива переводчика
Фрагменты из Главы V. Начало мая 1965
Вот некое помещение. Точнее – кухня. Всё залито светом.
Так и должно быть: вот он стоит, мы видим его со спины, он смотрит в белеющее окно, – напрасно я придвигаюсь поближе и стараюсь сделать экран компьютера ярче, – я не могу разглядеть, что там за окном, не вижу того, на что смотрит он. Вытянутая фигура чуть наклонилась, он слегка опирается на правую руку, – левой руки не видно, – касаясь несколькими пальцами подоконника. Поначалу он неподвижен, – это могла бы быть фотография, – но слышен тихий ход настенных часов, отсчитывающих мгновенья, задающих темп всей сцене, потому что речь ведь о сцене, о первой сцене из фильма. Словно чтобы потом оттолкнуться, Гюстав наклоняется чуть пониже, пытаясь различить что-то там, за окном, что ему видно, а мне уже – не узнать, рука в локте чуть сгибается, упираясь расставленными пальцами в подоконник, и потом он весь распрямляется и в тот же самый момент начинает рассказывать.
Голос его – настоящая тайна: высокий и хриплый или, можно сказать, приглушённый, ломкий, трепещущий; говоря неспешно, он жует слоги, речь его почти небрежная, выделяющая лишь отдельные слова. Он говорит о том, где родился, о ферме, на которой они росли, коротко излагает то, что мы уже знаем. Он поворачивается, и я замечаю в его руке – той, которая была мне не видна, – несколько щепок, теперь он сжимает их обеими руками и подходит ближе к печи и камере; можно подумать, он держит в ладонях нечто живое, – какого-то зверька, – котёнка или же птицу, что порывается взлететь. Голова постоянно наклонена, словно она и не должна быть повыше, повыше плеч – постоянно сутулых. Он кладёт щепки в печь, рассказывая о школе, открытой тётушками. Бьют часы. Он садится на корточки, чтобы чиркнуть спичкой, и на мгновение замолкает, пока не загорится бумага, и затворяет скрипучую дверцу. Вот он встаёт и идёт в сторону, продолжая: а потом произошло неожиданное событие.
Камера следует за ним, он подходит к большой кухонной раковине, сделанной из каменной крошки, она – возле второго окна – раскрытого и засвеченного, как и первое. Он закрывает одну из створок, – стекло чуть дрожит, – и продолжает: ферму продали, нам пришлось уехать оттуда. По-прежнему чуть склонившись, он начинает мыть руки, и ритм внезапно меняется: он берёт левой рукой кусок мыла и намыливает, трёт руки под холодной водой (мне представляется, она должна быть холодной), белое мыло пенится, одна рука намыливает другую снова и снова, все движения очень тщательные; не останавливаясь, он кладёт мыло обратно. Смывает его с рук под холодной водой, – жесты быстрые, отработанные, – голос тем временем ничуть не меняется, всё так же степенен, звучит неспешно, размеренно, с несколько странными модуляциями, когда отдельные фразы как будто обрываются, словно то был вопрос, – сегодня уже никто так не говорит. Помыв руки, он дважды – не более – ими встряхивает. С пальцев стекают последние капли, я вижу, как они вспыхивают на свету, когда он поворачивается и идёт к кухонным полотенцам, висящим на верёвке над печкой. Он прямо перед камерой, в профиль, и так ещё яснее заметна несогласованность между жестами – быстрыми, почти грубыми, – нужно вытереть руки, а способов это сделать не так уж много, – и словами – спокойными, ровными, произносимыми почти что рассеянно, как если бы то, что он говорил, его не интересовало, как если бы, в самом деле, у нас были дела поважнее, нежели слушать, как он рассказывает об университетских годах, когда учился на филологическом факультете, – как все или почти все, – заключает он, выходя из кадра, оставив полотенца тихо покачиваться на верёвке.
Так начинается фильм о Гюставе, снятый весной того года. Вступление, снятое одним планом, – чёрное, белое, опять белое, – длящееся приблизительно полторы минуты.
Кадр из фильма «Гюстав Ру, поэт» Мишеля Суттера
© Алексей Воинов
Они приехали в самом начале мая. Везде уже воцарилась весна, тогда как здесь зима только отступает, о чём свидетельствует одна из сцен фильма: камера останавливается на розах, стоящих в фигурной вазе, затем слегка откатывается и поднимается вдоль окна, за которым виднеются ствол и громоздящиеся друг над другом, почти параллельно перекладинам рамы, ветви большого дерева, еще совсем голого, будто тянущего вывороченные чернеющие суставы к мрачному небу. Работы в саду пока что не начинались, снег растаял не полностью, даже лежит огромный сугроб у стен риги, в самом углу, что с северной стороны, куда никогда не проникают прямые солнечные лучи. Приезд съемочной группы нарушает привычную домашнюю дрёму, всё теперь происходит гораздо быстрее.
Их шестеро, они явились сюда из Женевы на двух машинах, которые в десять утра паркуются во дворе. Мадлен, не дожидаясь, пока они позвонят, растворяет дверь и идёт им навстречу. Её брат на пороге издали им улыбается. Он страшно волнуется, признался он ей, о нём одном – целый фильм, кому интересно такое? Быть может, он согласился лишь потому, что режиссёр молод, только начинает свой путь в профессии и несколькими годами ранее опубликовал маленький сборник стихов. Гюстав счёл его очень милым, когда они встретились, дабы поговорить о проекте. Правила вежливости требовали, чтобы он вышел их поприветствовать. В команде одни мужчины: Мишель, Ги, Мишель, Анри, Жан и Жан-Шарль. Режиссёр пожал руку Гюставу. Команда позади него уже выгружает из машин оборудование, а Мадлен, заметив, что брат бледнеет, объявляет, что приготовит всем чай: заходите, займетесь всем этим попозже.
Нижняя комната, овальный стол. Передают из рук в руки сахарницу, журналист опрокидывает кувшин с молоком и, смущённый, помогает Мадлен привести скатерть в порядок: да бросьте, тут и не такое случалось. Члены съемочной группы коротко представляются: ассистент, техник, я записываю звук, а я выставляю свет; далее берёт слово сам режиссёр. Основное правило передачи предельно простое: насколько возможно, приблизиться к означенному человеку и записать видеопортрет, который будет идти минут тридцать. В случае, когда снимают художников, музыкантов, это довольно просто: мы показываем студию, мастерскую, разные репетиции, открытия выставок, расспрашиваем коллег, всё это очень наглядно, зрители видят техническое оборудование, материалы, приспособления, инструменты, картины. В случае с поэтом всё не так очевидно. Но у вас, обращается он к Гюставу, есть собственный дом. Как уже было сказано, – они обсуждали это на предварительной встрече, – мы снимем здесь весь фильм полностью, в разных комнатах и, если нам позволит погода, снаружи. Мы покажем дом как своего рода мастерскую, непривычный музей, пространство для репетиций – пространство, где вы живёте, работаете, – место, в котором царствует вдохновение. Получится фильм о доме, – быть может, из-за этого Гюстав и согласился принять предложение.
<…>
Гюстав Ру. Кадр из фильма «Гюстав Ру, поэт» Мишеля Суттера
В последующие дни установился особый порядок. Утром приезжала вся группа, Мадлен подавала кофе, затем каждый готовил своё оборудование, а Гюстав незаметно проскальзывал в ванную: глядя в зеркало, проверял, не попала ли нанесённая сестрой пудра, – совсем чуть-чуть, только чтобы лицо не блестело в кадре, – не попала ли она на воротник.
И, хотя Гюстав немного привык, сама камера остается устройством тяжелым, пугающим. Он с умилением вспоминает о своей малышке «Пате-Бэби» – аппарате с ручкой, которым он в далекие тридцатые годы снимал короткие фильмы, пользуясь плёнкой шириной 9,5 мм. Родился ли к тому времени режиссёр? С уверенностью не скажешь. А теперь он – взрослый мужчина с низким приятным голосом, в присутствии которого об объективе попросту забываешь. Гюстав выдыхает, собирается с мыслями и не спеша говорит на темы, которые они заранее подобрали с журналистом.
Он рассказывает о том, как начал писать. Впервые это произошло, говорит он, во время прогулки, – да, как раз подходящее слово, – в 1916 году, когда он четыре дня бродил по округе, оглядывая соседние пустоши и долины. Прогулка – да, слово вполне подходит. Он торжественно начал тогда свои ночные блуждания, это было впервые, силы его кончались, – с ним такое периодически происходит. Ещё он говорит, что речь не о бегстве, а об исследовании. Поэзия – умение ставить перед миром вопросы и надеяться, что на них ответят, а меж тем – умение ждать. Он говорит о желании – в его-то возрасте – начать всё с нуля. И со спокойствием признается, что всё больше и больше надоедает самому же себе.
Режиссёр говорит, что ему нужны перебивки. Он просит Гюстава поставить какую-нибудь пластинку – любую, – Гюстав выберет Албана Берга, – и пусть та играет. С камерой на плече он проходит по комнате: пианино, настенные часы, картины, софа, – он замедляет ход, направив камеру на подушку, и далее – снова картины, растения на подоконнике, – фарфоровые безделицы на комоде из красного дерева, накрытого скатёркой с орнаментом в виде роз, рядом с комодом – палка.
На протяжении пяти дней Гюстав изображает, как он тут живёт. Он должен пройти по коридору, подняться по лестнице, – он ласково проводит рукой по перилам, – достать из конверта письмо. Они с Мадлен убрались перед приездом съёмочной группы, но их просят сделать так, чтобы обстановка казалась естественной: можно положить на стол книг побольше, да, стопкой; а ещё кресло, стоящее спинкой к окну, давайте его поставим наоборот, чтобы на вас падал свет; точно, вот теперь стало лучше. А сейчас пусть он сделает вид, что пишет письмо, камера крупным планом снимает, как он водит пером по бумаге. А вот он наливает себе чай, добавляет в него молока, кладет два куска сахара, размешивает его ложечкой, потом разламывает круглую вафлю. А в это время за кадром звучит его почти замогильный голос, Гюстав читает стихотворение.
Мадлен Ру. Кадр из фильма «Гюстав Ру, поэт» Мишеля Суттера
<…>
Надев утром блузку в цветочек и простую жакетку, Мадлен смотрит в камеру. Разумеется, она будет говорить только о брате, о себе же – ни слова, и ждать не стóит. Опершись головой о правую руку, она говорит, что брат встаёт рано, очень рано, – ну, а насколько рано? – даже не осмелюсь сказать, – слегка рисуясь, отвечает Мадлен. Он сразу же подходит к окну – наблюдает за всем, приглядывается. Невозможно было усадить его в детстве за стол, пока он утром не обойдет весь сад. С этим ничего было не поделать. Он возился среди цветов, говорил с растениями. Она смеется, по-прежнему опираясь головой о руку, спокойная, почти равнодушная, но это неверное слово, она в такой же позе на многочисленных фотографиях, голова будто тяжёлая, как у ангела Дюрера, и чаще всего – в меланхолическом настроении. Журналисту, которому непременно требуется, чтобы она сказала, дескать, брат её стал отшельником, да и всю жизнь прожил один, она отвечает, что нет, – ну, нет, так точно сказать нельзя, нет, он не был один. Разве что порой так складывались обстоятельства: ферма, на которой они росли, стояла от всего в отдалении, там можно было вести лишь уединенную жизнь. Детские годы, – то была чудесная жизнь, – вздыхает она. Брат как раз недавно о том говорил: жизнь на ферме ничем не заменишь. Дом в деревне с этим никак не сравнить.
Насколько мне известно, это единственное свидетельство, запечатлевшее её живой взгляд, движения, дыхание, голос. Остальное было порезано при монтаже, и я сомневаюсь, что режиссёр сохранил материал, не пошедший в работу.
<…>
Последние кадры фильма были сняты на второй день, – погода стояла прекрасная, – никто не знал, сколько это продлится. На них видно, как Гюстав открывает калитку и входит в сад. Одетый в бежевый плащ, в шляпе, он идёт меж растений, вдоль дома, возле которого шпалерные деревья постепенно превращаются в заросли. Это финал: Гюстав проходит по саду и скрывается среди плодовых деревьев.
Кадр из фильма «Гюстав Ру, поэт» Мишеля Суттера
Перевод: Алексей Воинов
Обложка книги Брюно Пеллегрино «Там август – месяц осенний», на ней – один из снимков Гюстава Ру, запечатлевшего Мадлен возле их дома.
© Fonds photographique Gustave Roud / Subilia, BCUL, AAGR
Брюно Пеллегрино. Там август – месяц осенний. – Тель-Авив. Издательство книжного магазина «Бабель», 2025. – 204 с.
На заглавной фотографии – Гюстав Ру и Мишель Суттер. Фотография сделана в Карруже на съёмках фильма «Гюстав Ру, поэт».