Первое, что узнаёт читатель-неофит о Чезаре Павезе, это обстоятельство смерти итальянского поэта и прозаика – Павезе покончил с собой. Судя по его прощальной записке, писатель был космически далёк от мысли обвинять кого-то напоследок, и тем не менее можно сказать, что Павезе убило кино. Вернее, один из воплощенных аватаров голливудского кинематографа 1940-х годов – а именно актриса Констанс Даулинг, разрыв отношений с которой, без сомнения, ускорил решение Павезе свести счёты с жизнью. Павезе принял смертельную дозу лекарств на самом исходе лета, словно спасаясь от осенних заморозков и забирая с собой одно из наиболее личных впечатлений детства – от призрачной прогулки по высокому и таинственному кукурузному полю, которое при разнице масштабов не может не напомнить классический дантов Лес. В память о выдающемся итальянском писателе Cineticle публикует короткий рассказ Павезе «Кукурузное поле», впервые на русском языке. Перевод с итальянского выполнил Максим КАРПИЦКИЙ.
В день, когда я остановился у края кукурузного поля и прислушался к длинным сухим стеблям, шелестевшим на ветру, я вспомнил о давно забытом. За полем, за холмом, было пустое небо. «Хорошо бы вернуться сюда», – сказал я и почти сразу же помчался на велосипеде, как будто спешил сообщить новость кому-то далёкому. Далеко был я, далеко от всех кукурузных полей и пустого неба. В тот день случилось поле, но это мог быть и обрыв, нависший над дорогой, одинокое дерево на повороте горного перевала, виноградная лоза на краю утёса. Иногда удалённые разговоры со временем застывают и овеществляются в природных фигурах. Я не выбираю их: они умеют возникать, вставать на моём пути в нужный момент, когда я меньше всего ожидаю. Я не знаю никого, кто обладал бы таким же чувством такта.
То, что говорит мне кукурузное поле в те краткие мгновения, когда я осмеливаюсь созерцать его, мог бы сказать только тот, кого нельзя не ждать, и без кого ничего нельзя сделать. «Вот он я», – просто говорит тот, кто заставил себя ждать, и никто не может отвести от него озлобленных взглядов, – таких, какие бросают в сторону начальника. А я, вместо этого, на небо между низкими стеблями бросаю осторожный взгляд, как тот, кто смотрит за пределы предмета, почти ожидая, что он раскроется, и прекрасно зная, что нет смысла ожидать чего-то, чего в нём уже не содержалось бы, и что слишком резкий жест может привести к тому, что всё ужасно переполнится. Это поле мне ничего не должно, поэтому я не могу ничего поделать, кроме как молчать и позволить ему войти в меня. И поле, и сухие стебли неприметно шелестят мне и остаются в моём сердце. Нам не нужны слова. Слова были сказаны много лет назад.
Когда именно? Я не знаю. Я даже не знаю, что они могли сказать друг другу, кукурузное поле и тот мальчик. Но однажды я точно замер – как будто время остановилось вместе со мной, – а опять на следующий день я снова стоял там, и опять, и ещё опять, замирая на целую осень и целую жизнь, перед таким же полем; и это был предел, знакомый горизонт, сквозь который холмы, столь же низкие, как и далёкие, сияли, как лица в окне. Всякий раз, когда я осмеливался сделать шаг в жёлтую чащу, поле, казалось, приветствовало меня своим трескучим, солнечным голосом; а моими ответами были осторожные, иногда грубые жесты, которыми я раздвигал острые листья, склонялся к вьюнкам, и оттуда, через высокие стебли устремлял свой взгляд в пустоту неба. Была в этом треске мёртвая тишина, принадлежащая замкнутому, пустынному месту, открывавшему в далёком небе обещание неведомой жизни, непроходимой и манящей подобно холмам.
Я знаю, что время тогда остановилось, потому что и сегодня я нахожу его нетронутым перед таким же полем. Этот недвижный шелест. Я понимаю, что столкнулся с определённостью, как когда коснулся дна озера, которое ждало меня, вечно неизменное. Разница лишь в том, что тогда я отважился на резкие жесты, проник в поле, взывая к знакомым холмам, которые, казалось, ждали меня. Тогда я был ребёнком, а сейчас всё умерло в том ребенке, кроме этого крика.
Время года этого поля – осень, когда всё пробуждается в деревне за рядами кукурузы. Слышны голоса, собирают урожай, по ночам зажигают костры. Неподвижность поля содержит и это тоже, но как бы на расстоянии, как обещания, мелькающие среди ветвей. Увядание листвы открывает всё новые и новые участки неба, обнажает далёкие холмы. Можно подумать и о том, что находится там, позади, и о ночном присутствии на обочине Леса. Иногда в памяти всплывает треск жёлтых листьев, и пугает меня, как дрожание земли от неведомой и страшной поступи, как противостояние борющихся тел. Вот уже вдали ночные костры на холмах и сумерки среди неясных будылей на поле – как одно целое. Успокаивает только мысль, что мальчик бросился на землю, прячась, а со стеблей свисают крупные початки кукурузы, которую завтра придут собирать крестьяне. Но мальчика завтра там уже не будет.
Такое происходит каждый раз, как я останавливаюсь перед ожидающим меня полем. Я как будто разговариваю с ним, хотя разговор состоялся много лет назад и даже слова были утеряны. Мне достаточно одного мимолетного взгляда, и пустое небо обрастает холмами и обличьями.
Комментарий переводчика
«Лес» и «чаща» кукурузного поля по-итальянски звучат как selva – тот самый лес, где потерялся Данте (и по некоторым интерпретациям символизирующий бренную плоть с её искушениями, или, наоборот, истину христианства, которая темна для поэта только потому, что ему мешают лев, волчица и пантера, то есть его собственные пороки). Однако Чезаре Павезе потерян не в самом лесу, а перед самым входом в лес, желая и не умея войти, а откровение христианского Бога уступает место пантеистическим мотивам и ностальгии по детству и утерянной связи с природой. Призрак рассказчика, или если угодно, проекция его детства в настоящее, кажется, не преследует собственных целей, а для того и нужен, чтобы взрослым он смог опосредованно испытать то, что ему уже недоступно.
Рассказ «Кукурузное поле» (Il campo di granturco, 1941) был впервые опубликован в сборнике Чезаре Павезе «Августовские каникулы» в 1946 году. Переведено с итальянского по изданию Cesare Pavese. Feria d’agosto. Einaudi, 2021.
В оформлении материала использованы обложка одного из изданий «Августовских каникул» и картина Винсента Ван Гога «Пейзаж с домом и пахарем» (1889).
Перевод с итальянского: Максим Карпицкий