Рабах Амёр-Займеш: Кино не снимают, за ним охотятся

 

Специалист по городской антропологии, Рабах Амёр-Займеш, ушел в кино, потому что почувствовал, что «есть что-то такое в глубине его сердца, что требует свободного выражения». Любовь к свободе и к рефлексии бросается в глаза во всех его фильмах. Режиссер рвет на части кинематографические жанры, стремясь показать человеческие взаимоотношения в новом свете, раскрыть всю их сложность. В своих полнометражных фильмах, где игровые кадры флиртуют с документальными, Рабах Амёр-Займеш бросает дистанцированный и весьма осторожный взгляд на иммигрантские популяции. 

Cineticle представляет перевод интервью Рабаха Амёр-Займеша, посвященного выходу его последнему на сегодня фильма «Последние маки».

 

В ваших фильмах многие вещи лишь подразумеваются или и вовсе оставлены на волю зрительской интерпретации. Вы хотите увидеть его в более активной роли?

Я считаю, что кино для того и существует, чтобы в первую очередь пробудить наши чувства, чтобы раскрыть безграничные пространства восприятия и создать почву для рефлексии, для мысли. Именно в этом и заключается его сила. Кино существует не только для развлечения, потому что в таком случае оно становится средством штамповки, которое отупляет нас. Уже в течение 30-40 лет американские киностудии оболванивают нас, в то время как мы стараемся оказать противоположное воздействие. Мы сворачиваем стены, чтобы впустить хоть немного воздуха, немного свободы, или хотя бы пару-тройку мыслей,  воспитать привычку к размышлению. Когда оставляешь место, тут же сюжеты появляются сами собой. В нашем случае это сюжеты политические. Мы выбиваем у зрителя почву из-под ног не просто так. Мы делаем это для того, чтобы зритель осмыслил фильм и задался вопросами, сам лично и для себя лично. Кино — это средство трансформации, инструмент, который дает нам возможность развиваться. И мы просто хотим использовать всю его мощь. В чем задача искусства, как не в том, чтобы делать нас лучше и свободнее? И именно эту задачу мы и пытаемся реализовать, снимая кино. Кино — не фитюлька, не пустое место. Это настоящее, взрослое искусство. Я знаю не так много фильмов, которые ставили бы перед собой эту задачу и я рад, что наше кино движется в этом направлении.

 

Кино как развлечение — для вас неприемлемая концепция?

Если развлечение позволяет нам открывать двери мысли, почему бы и нет. И именно это, кстати, интересует меня в кино. Мне кажется, что совместить эти две задачи вполне реально, но я не уверен, что мне это удастся. Мы думали о том, чтобы снять «Али-Бабу и сорок разбойников». Хотя скорее это были бы «40 разбойников и Али-Баба»… Мне хотелось объяснить людям, почему человек решает вдруг перестать следовать букве закона, и ищет иные способы существования, отличные от тех, что для него уже кем-то придуманы. Гораздо проще стать копом, нежели разбойником из банды Али-Бабы! Тут нужна как минимум доля храбрости и отваги. И потом, это же настоящее ниспровержение: ты протестуешь против условий жизни, способов производства. Есть определенный анархический посыл в том, чтобы стать вором, но этому редко придают значение… Но я вовсе не пытаюсь оправдать и воспеть грабеж!

 

Вы считаете себя ангажированным режиссером?

Я ангажирован лишь своим собственным кинематографом. Я вовлечен в него целиком и полностью. Я вкладываю все свое сердце в процесс создания фильма или скорее даже в погоню за фильмом: кино не снимают, за ним охотятся. Иногда обстоятельства способствуют этой погоне, и позволяют «догнать» фильм, который нас уже поджидает. Важно намерение, желание принимать в погоне активное участие, рискуя жизнью. Именно так снимается кино, на таких опасных позициях. Полное вовлечение необходимо и именно благодаря ему искусство дает такой мощный выход удивительной скрытой силе. И именно поэтому я не хочу оставаться за камерой, не хочу прятаться и защищаться, и охотно встаю по другую сторону объектива, предоставляя всей творческой и технической команде возможность пережить то же ощущение погони за кино, жажду поймать фильм. Не могу даже представить себе, что я мог бы снимать как-то иначе.

 

А как зритель вы способны оценить современные фильмы, сделанные в ином ключе, с иным пониманием кинематографа?

Я не очень часто хожу в кино. Я смотрю старые фильмы, которые наводили на меня ужас, когда я  был совсем ребенком. Я посмотрел «Носферату» Мурнау, когда мне было пять лет, и он произвел на меня неизгладимое впечатление. В черно-белом кино уже все было придумано. В современном же я не вижу никого, столь же примечательного. Я не чувствую себя его частью. Я делаю не совсем то, что принято понимать под современным кино… Меня вдохновлял американский кинематограф, вестерны и французское черно-белое кино. А потом в университете я открыл для себя антропологическое кино, а именно Жана Руша. У французов есть еще Ренуар, конечно. Но я не люблю изображать из себя синефила. У меня просто есть отчетливое, можно даже сказать отчаянное, желание свободно самовыражаться и вытаскивать из обломков удивительные мысли.

 

Точно. В ваших «Последних маки», с его декорациями в виде горы красных поддонов, чувствуется влияние немецкого экспрессионизма. Как вы пришли к этому выбору?

Этот декор подчинил нас себе. Это он диктовал нам свои правила. Мы попытались полюбить его, насколько это было возможно. Это место я увидел около десяти лет назад, прогуливаясь в индустриальной зоне. Я тут же почувствовал, что это абсолютно кинематографические декорации. Это довольно странно, но у меня возникло чувство, что фильм уже был там и ждал меня. Понадобилось всего ничего, чтобы вместить в этот декор целый мир. С того момента как ты начинаешь использовать силу кино, тебе больше ничего и не нужно. Мы использовали лишь несколько тысяч оттенков, негров и арабов! Вовсе ненужно распылятся, чтобы констатировать,  что соотношение сил и средств работает.

 

В «Последних маки» мечеть не идеологическое место, а как место политического пробуждения. Это необычное видение…

Для многих национальных меньшинств, живущих во Франции и далеких от профсоюзов, политических партий или просто от демократического процесса, важно с чего-то начать. Место, в котором есть идентификационные и культурные зарубки позволяет воспринимать мир с куда меньшим ужасом и тревогой. Раскрепощение, выход из раковины, начинается с того, что нам хорошо известно, и постепенно разрастается до профсоюза, квартального комитета, мэрии… Чтобы в один прекрасный день им удалось принять участие в выборах президента. Если европеец приезжает в Африку, ему предстоит то же самое. Люди находят друг друга, строят свои собственные кафе, свои собственные места для самовыражения… Но им необходимо место, в котором  уже есть эти самые идентификационные и культурные ориентиры. А для некоторых меньшинств, выходцев из старых французских колоний, первые политические ориентиры приобретают религиозную окраску. Между политикой и религией всегда существовала связь. Нас заставили поверить, что это совершенно непозволительно, но это не так. В демократической истории европейских наций христианство сыграло важную роль, пусть это и проявилось в создании определенного количества синдикатов (Французская конфедерация христианских рабочих, Французская демократическая конфедерация труда), и политических партий в Германии и во Франции. И потом, президент принимает Папу, как главу государства: достаточно отступить на пару шагов назад и окинуть взглядом окружающий мир, чтобы увидеть, что это разделение в реальности выглядит не совсем так, как нам внушают.

 

Пресса часто называет «Последних маки» последним томом вашей трилогии. Что вы об этом думаете?

Я не понимаю, почему это называют трилогией. Когда я сниму следующий фильм, они скажут, что это «квадрология» (смеется). Хотя я бы хотел, чтобы их стало еще больше! На самом деле, так говорят, потому что существует определенная последовательность фильмов и внутренняя логическая связь между ними. Мы хотели показать, что эмиграция безграмотного рабочего класса из сельской местности спустя пятьдесят лет привела к возникновению городской культуры, сотканной из гнева, неистовой злобой и ощущения жуткой фрустрации. Наша основная идея в том, чтобы показать наконец людям никому неизвестный народ, во всем его разнообразии и дать ему возможность быть признанным. Речь идет о пролетариате, выходцах из наиболее неблагополучных социальных классов. До сегодняшнего дня никто не обращал на это внимания, не пытался понять, каким образом они существуют и по каким причинам они так далеки от целого комплекса демократических процессов. Именно это связывает три моих фильма. Они рассказывают об одном народе. И все остальные фильмы, если я продолжу снимать кино, будут ровно о том же. И связь с тем, что уже снято, будет существовать всегда. Так устроено творчество, постоянно рвущееся наружу и ищущее  свое место. Я всего лишь на третьем фильме, но это уже не неплохо. Хотя мне еще очень о многом надо сказать и очень многое выразить и озвучить.

 

 

Интервью Орель Лоша для Evene.fr, Октябрь 2008

Перевод с французского Варвара Брусникина