Жанне Дильман, набережная дю Коммерс, 23, Брюссель, 1080 (Jeanne Dielman, 23 Quai du Commerce, 1080 Bruxelles)

 

Реж. Шанталь Акерман

Бельгия, Франция, 211 мин., 1975 год

 

Фильм «Жанне Дильман, набережная дю Коммерс, 23, Брюссель, 1080» история брюссельской домохозяйки, матери-одиночки. Три дня из ее жизни.

Так же как и у Годара в «Две или три вещи, которые я знаю о ней» (1967) здесь проводится скрупулезное исследование жизни среднестатистической бельгийки из столичного города. И также как у Ханеке ее спокойное течение выворачивает к внезапному проявлению психопатологии.

Жанна Дильман (Дельфин Сейриг) живет со своим довольно взрослым сыном-школьником. Род ее занятий – проституция на дому и присмотр за детьми. В отличии от социологических экзерсисов Годара, Акерман ограничивается квартирой Жанны и небольшими зарисовками городской жизни. Это фильм-наблюдение, снятый как бы скрытой камерой. Диалогов немного, но произносимые редко – звучат особенно интенсивно, ярко, еще немного и мы услышим эхо. Можно сказать, что фильм снят с точки зрения помещений, где происходит действие.

Жанна уходит из комнаты или кухни, выключает свет, но камера продолжает работать, фиксируя бытовое безлюдье. Погружение в личную жизнь человека происходит здесь экстремально – длительные наблюдения за приготовлением еды, ужином, чтением письма от сестры из Канады. Мы буквально проживаем на одной жилплощади с героями. Слышим мы и их интимные разговоры – развивающаяся юношеская сексуальность сына, воспоминания об отношениях Жанны с покойным мужем.

Фильм снят в цвете. Акерман работает с ним явно хорошо знакомая с живописью модернистов. Цветовые пятна бытовых предметов чуть приглушенны, но точны в своей обрисовке места действия. Колышущаяся синяя узорчатая занавеска в серовато-коричневой прихожей. Кусок мяса и горки муки на столе. Через цвет замыленному образу быта возвращаются его очертания, неожиданно реалистичный облик.

Главный психоделический рефрен фильма – отблеск огней рекламы с улицы в гостиной Жанны. Они тревожны и шизофреничны в своем мерцании, но жильцы уже ну замечают их.

Разговоры насыщены устоявшимися конструкциями, показной вежливостью. Впечатляет диалог Жанны с женщиной, оставлявшей ей для присмотра ребенка. Саму мы ее не видим. С лестничной площадки раздаются ее кафкианские жалобы: покупка мяса, как она выбирала что купить, ее сомнения, ее внутренние ощущения.

Время – главный режиссерский инструмент Акерман. Первый день Жанны начинается с середины. Приходит ее клиент, пожилой, седой. Потом Жанна долго моется в ванне. Сцена не эротична. Жанна тщательно, словно шахтер вернувшийся из забоя, чистит себя. Повторяет процедуру. Экономно течет вода. Тело Жанны – это как раковина, как кухонный стол, которые надо отчистить.

Утро второго дня – приготовления матери к проводам сына в школу. Она чистит его ботинки. Греет чайник. Со взмахами обувной щетки размеренность ее быта начинает ощущаться конвейером, почти фабричной жизнью.

День второго дня – сбой программы, сбой автоматики. Клиент задержался и картофель на ужин разварился. Жанна нервничает. Не знает, что делать с картофелем, по привычке, как всегда после клиента, бежит с ним в ванну.

Утро третьего дня. Жанна чистит обувь, но автоматизм ее действий отходит на второй план. Она рассеяна, нервозна. Утро ощущается темным, зимним. Атмосфера раннего утра главное в этом эпизоде. Акерман передает эстафету нашего внимания от механистичности поступков Жанны ауре мира, где происходит действие.

Робот-домохозяйка на самом деле прячется от своей личной жизни. Наивные вопросы сына вдвойне неприятны тем, что касаются того, что она тщательно скрывает. Никому не доверяет. Никого не хочет пускать в свою жизнь. Даже наедине с сыном приходится включать радио, чтобы не висела мучительная тишина. Прическа ее слишком пышна, но свои густые волосы она расчесывает с особым тщанием. Одна. А ведь могла сидеть в постели, полузавернувшись в одеяло. Кто-то наблюдал бы ее флейту-позвончник. «Ты думаешь, мне надо подстричься, милый?»

Акерман нашла героиню, которая бы нуждалась бы в саспенсе эпизодов, пропускаемых в других фильмах. То, как застилают постель и месят фарш всегда остается между кадрами, даже в самых тщательных реконструкциях повседневной жизни. У Акерман сквозь их затяжную длительность проступает портрет Жанны. Вот она взяла газету, покрутила в руках, положила обратно. Читает ли она что-либо? Что входит в круг ее интересов? Мир где она живет – это кухня, спальня, магазин? Даже спуск в метро ощущается нами как выход из платоновской пещеры, из леса.

Что же за разрыв между жизнью героини и окружающим миром? Почему, чтобы очнуться, надо воткнуть ножницы в шею клиенту? И сидя за столом с окровавленными руками наконец-то ощутить – конвейер остановился, слышен городской шум и в полутемной комнате ты ощущаешь себя освещаемой бликами, отбрасываемыми улицей за окном.

Так тихий и уютный буржуазный мир оборачивается омутом, где считают сантимы, но не считают минуты, не мечтают, не любят и не видят снов. Только письма в пустых конвертах, которые уже некому будет получать.