«Пишу. Углубляю Мичурина. Кружится голова, и сердце болит, болит»
А.Довженко, записные книжки, 15 января 1946 года
Как говорил один преподаватель, обсуждая с нами, студентами, советское кино: «Не надо мне все эти концепции-перцепции, ты расскажи, где сердечко застучало». Оно стучало неизменно на Довженко. Может, потому что эта сердечная, внутренняя жизнь и есть истинная мера его фильмов. Только там, где у нас сердце стучит, у Довженко – болело.
Его дневники 40–х годов буквально пропитаны этим ощущением глубокой, совершенно физической трудности: «болит сердце», «кружится голова», «читать было физически трудно». А 31 января 1944 года: «Я был призван в Кремль, там меня разрубили на куски и окровавленные части моей души разбросали на позор и отдали на поругание на всех сборищах. Мое сердце не выдержало тяжести неправды и зла. Я родился и жил для добра и любви. Меня убила ненависть и зло великих как раз в момент их малости. Берия тогда скорчил дьявольскую рожу, вытаращив на меня глаза как фальшивый плохой актер. Он грубо гаркнул на меня: “Будем вправлять мозги!”. Боже мой, кто лишь не вправлял мне мозги». Это было обсуждения «Украины в огне», сценария который никогда так и не был поставлен. Окончательно лишившись поддержки вождя, режиссер начинает работать над картиной «Жизнь в цвету» Не является ли история ее создания наиболее точной метафорой всей революции, которая через три десятка лет после своего появления на свет выродилась не яблоневыми садами, а лесами знамен в честь Ленина и Сталина.
Среди малокартинья конца 1940-х «Жизнь в цвету» (которая воплотившись стала уже просто «Мичуриным») сильно выделяется. Герои биографических лент тех лет разнообразны: Пирогов и Белинский, Нахимов, Жуковский, Мусоргский. Ну какое дело было Григорию Козинцеву до Белинского? (О картине «Белинский» Ю. Ханютин потом не стесняясь, напишет: «Здесь было плохо все. И прежде всего сам Белинский».) Для Довженко же Мичурин – не абстракция, а родная кровь, тоже брат-художник. Засадить всю землю садами! Довженко и сам мечтал бы. Как сажал в Москве, в Киеве, на студиях где работал. И Наумов до сих пор вспоминает эти яблочки их голодной с Аловым юности. В дневниках режиссера прочтем: «Я чувствую себя Мичуриным. Да простится мне это сравнение». Не наука же, в самом деле, волновала его, не морозостойкие сорта, не скрещивание миндаля с грушей, а как сшибается человек с природой, как гора с горой, как трудно бороться с привычным, и как прорастает иное. О чем потом будет его сценарий «Поэма о море», о чем снимал и раньше.
«Он был яростным львом среди безмятежных стад, орлом в клетке, полководцем без армии. Долгие годы пожирала его ясность завоевательской цели, но величие триумфа победы, предугаданной его гением, раздирало его душу своей почти сказочной отдаленностью и полстолетия придавало ему вид маньяка», – пишет Довженко о Мичурине. А слова эти с такой же легкостью ложатся на кинематографические судьбы героев «Щорса», «Ивана», «Аэрограда». Все это свое, заветное!
И драма непонимания у Мичурина абсолютно довженковская: «как смотрит одинокий островитянин на исчезающий в безбрежной морской дали корабль с белыми парусами надежды. И вдруг он совершенно ясно ощутил себя на земном шаре в этой затерянной вдали от широких путей глуши. На него нахлынул приступ гнетущей тоски и терпкой горечи».
Вспомним, спор Мичурина с попом Христофором. Спор, в котором Мичурин, человек науки, оказывается правовернее служителя церкви и попрекает того безверием. На беду свою и Довженко, со своими мечтами о яблоневых садах, оказался истовее всех коммунистов: «Написана и анкета, и биография, а подать в фабричную ячейку некому. Я не видел там чистых рук». Никогда не стремившийся занимать руководящие должности, ценивший только рост деревьев и стрекот кинокамеры, режиссер удивляется: «И для чего, скажите мне, труд рассматривается уже как нечто исключительное. Как хотите, а по-моему, не надо быть героем, чтобы трудиться. Труд – штука приятная, радостная. […] А на геройство не всякий способен».
«Жизнь в цвету», конечно, должна была стать жизнью в цвете. И Довженко призывает оператора Леонида Косматова (до этого снимал «Летчиков» Райзмана и «Падение Берлина» Чиаурели), чтобы вместе с ним создать свою первую цветную картину: «Зачем нужен цвет? Для радости. Цвет — это красиво, это празднично. Цветное кино должно отвечать стремлениям человека к красоте. И ему это удается в большей мере, чем другим искусствам». Цвет это красиво! Тут и добавить нечего. А биологические дискуссии –некрасиво. И лысенковская компания, разразившаяся вскоре, сделала из фильма иллюстрацию к энциклопедической статье. Довженко заставили переснять две трети фильма. Здесь появились ходоки из Сибири, заезжие иностранцы, искушающие героя Америкой, цитаты, наконец, самого Мичурина – весь передвижной привычный цирк биографических картин той поры.
«Жаль, что уже пришли белые волосы и стало сердце сдавать, – говорил режиссер. – Никогда как сейчас мне хочется работать побольше в связи с приходом цвета, потому что возможности цветного кино безграничны и сделано еще только самое маленькое начало, но я очень счастлив, что это начало выпало на нашу долю». И эту–то безграничную радостную картину пришлось ему жестоко изрезать! Только открыв сценарий, мы можем теперь оценить хотя бы приблизительно замысел Довженко. «Ей слышалось грозное пение. От долгого бега ей показалось, что деревья зашатались в саду и комната, в которой работал Мичурин, тоже зашаталась и затрещала. Упали со стен часы, будильник и все, что висело, стояло на полках, полочках, хранилось в шкатулках, и сам Мичурин упал на пол и начал корчиться в смертельных муках под несмолкаемый звон набата и пение анафемского реквиема». Этой сцены нет в фильме. Как, впрочем, и другой: «И опускаясь тогда на колени, падая на целебные травы среди ночных кустов, он шепотом лепетал обрывки давно забытых детских молитв, перемежая их с несовершенными своими стихами. Но были тщетны все словесные его усилия, и, чтоб не оскорблять неизъяснимых ощущений космоса ничтожеством словесных излияний, он в мучительно глубоком самосозерцании умолкал». Положа руку на сердце, и вспоминают о фильме сегодня только благодаря натурным съемкам оператора Косматова, да сцене смерти жены Мичурина. Смерть жены и яблоки – чего тут еще ловить. «Мичурин» – редкое произведение Довженко, которое хочется читать, а не смотреть. В нем нет монументальной статуарности «Земли», воплотившегося ночного кошмара «Арсенала». Этот сценарий он писал дольше, чем все остальные свои работы. Может быть поэтому, это в большей степени литература. И все, что осталось нам от замысла фильма, остатки великого полотна, трагедия которого осталось за кадром, это тоже литература. А как мало было этого самому Довженко, который с горечью записывает в дневнике: «Я не снял ни одной своей картины. Есть картины, но все они покорежены руководящими товарищами. От моих замыслов остались огрызки одни. Мне за многое стыдно. Сталин любил смотреть мои фильмы и каждый раз давал указания, что и где надо переделать. Он покорежил “Жизнь в цвету”. Она после переделок превратилась в “Мичурина”. А это уже другая картина. Совсем не моя».
Асса Новикова