Великий американский формалист Джон Форд напоминал своего соплеменника, героя ирландского фольклора Лепрекона, не только сварливым нравом, но и тем, что не подпускал к себе чужих. Для них Форд по сей день – не больше и не меньше, чем «отец вестерна»: пейзажист раскалённых пейзажей, постановщик каретных погонь, салунных драк и прочего «пиф-паф». Чтобы проникнуть в мастерскую другого Форда – не пресного ремесленника, а лунного живописца, – необходимо отправиться в самое сердце тьмы. В день рождения Джона Форда Дмитрий БУНЫГИН приглашает смельчаков в полуночный мир «Моей дорогой Клементины» – картины, снятой на перепутье вестерна, нуара и жестокой сказки братьев Гримм.
Красная кровь, жёлтый песок и водянисто-голубое небо в тон «радужкам» Генри Фонды – всего этого вы не увидите в «Моей дорогой Клементине» (My Darling Clementine, 1946). И не потому, что такого там нет. Третий звуковой вестерн Джона Форда погряз во тьме. Едва ли кромешной: скоро глаза привыкают и способны узнать мелкие предметы изученной обстановки. Вот салун, вот карета у входа, вот прерия-фон. Вон там сгрудились силуэты, в руках у них силуэты поменьше – стакан виски у Уайатта Эрпа и бокал шампанского, алкогольная причуда Дока Холлидэя. Искусственный свет керосиновых ламп – ненадёжный, пойманный огонь, живущий мечтою о бегстве. Во всей Долине Монументов дунули на свечи, и даже белый-белый день мертвенно сер и сопричастен полярной ночи Дикого Запада.
Труп в ночи – образ, повторяемый в «Моей дорогой Клементине» на все лады. Понимаемый буквально (подстрелянный Билли Клэнтон лежит с ногами на постели, обёрнутый саваном лунной дорожки), символически (неизлечимый туберкулёзник Холлидэй, как в кривое зеркало, глядится в собственный диплом, забранный стеклом), романтически (грешная подруга Дока распласталась на импровизированном операционном столе в шаге от барной стойки, будто на узком полотне чёрной речки) и чисто нарративно (тело Джеймса Эрпа, битое пулей и ливнем, служит завязкой сюжета о мести, иначе бы фильм скрылся не только в темноте, но и в «бесконечной череде лирических отступлений», по меткому замечанию Жака Лурселля).
Кадр из фильма «Моя дорогая Клементина» Джона Форда
Труп – существо затаившееся. Оно выжидает, пока городишко Могильный Камень, покоряясь своему прозванию, не заведёт мертвеца в каждой из составляющих его комнат. История столь кошмарного заселения названа в честь эпизодического персонажа – приезжей барышни Клементины, мудро рассудившей пренебречь соседством мёртвых. В большинстве своих немногочисленных сцен она собирает чемоданы с целью покинуть Тумстоун. Её жених, Уайатт Эрп, взвалив переходящие вериги местного шерифства, торопится сорвать с груди звезду, которая не светит. Пожалуй, эта пара выбрала единственно вероятный путь на свет – из темноты.
Бельмо солнечного диска проступает сквозь промокашку неба (скорее пустого, чем чистого) на финальных титрах. За их исключением темнота «Моей дорогой Клементины» повсеместна и ежечасна. Одним персонажам она проникает в самую душу, у других, напротив, из души струится.
Тьма пришла изнутри, сгустилась, как мальчишечья память о сказках кровожадных братьев Гримм. С притворным снисхождением Форд заявлял, что снял «Мою дорогую Клементины» для детской аудитории. Что до известной степени звучит правдиво, тем более, и в этом вестерне, как и в мириадах вестернов до и после него, есть и храбрый портняжка, и злые великаны. Вспомним, кроме того, о «Хоббите» – «действительно хорошей детской книге» (по выражению Клайва С. Льюиса), опубликованной за два года до начала Второй мировой войны и за это время словно вобравшей в себя предвестия тотальной угрозы. «Моя дорогая Клементина» стала первой послевоенной лентой, в титрах которой не было указано военное звание Форда (капитан запаса ВМС США), что, разумеется, не помешало режиссёру – иносказательно и уже в гражданском порядке, – показать и вероломство фашистов (старик Клэнтон, глава(рь) семьи-шайки, нападает исподтишка, со спины) и неспешно обдумываемое решение США открыть второй фронт (Уайатт цепляет звезду шерифа не раньше, чем убивают его брата, а в ночь перед финальной перестрелкой, умерив пыл разгоряченного Дока, до утра мудрит над чем-то вроде карты военных действий).
Кадр из фильма «Моя дорогая Клементина» Джона Форда / Кадр из фильма «Тёмный угол» Генри Хэтэуэя
Тьма пришла от соседа – из семейной мелодрамы Генри Хэтэуэя «Тёмный угол» (The Dark Corner, 1946). Оттуда же на съёмки «Клементины» просочился оператор Джозеф «Джо» МакДональд, благодаря чьим пассам история адюльтера у Хэтэуэя приобрела мягкие очертания нуара. В «Углу» темнота была декоративным элементом, сценарной приметой возвращения прошлых грехов и обещанием будущих бурь, разыгравшихся уже в картине Форда. Взвывающий герой Хэтэуэя, уставившись в одну точку, роняет сакраментальное: «Я загнан в тёмный угол». Тогда как героям Форда этот угол колом загнан в самое сердце. Они не умерли только потому, что вместо крови у них – ночь. Это ею истекают Джеймс и Билли и это её отхаркивает лекарь-чахоточник Джон Генри Холлидэй.
Тьма пришла из Европы – на вымершем корабле Носферату, по иммигрантским следам Форда, потомка «гостей столицы», которому суждено было стать гербом американского кино, впустившим в себя тьму Старого Света. Ведь по уровню извергаемой героями экспрессии и глубине сумрачного пространства Форд не уступит и Фридриху Вильгельму Мурнау, восхищение которым передалось многим лентам американского ирландца, начиная с «Деревенского кузнеца» (1922).
Кадр из фильма «Искатели» Джона Форда / Кадр из фильма «Человек, который застрелил Либерти Вэланса» Джона Форда
Тьма пришла к порогу, чтобы попрощаться с Клементиной и Эрпом и забрать с собой Джона Уэйна. У проевшего всем плешь финального плана «Искателей» – «из тьмы сквозь дверной проём к свету», – где чей-то взгляд (вероятно, персонажа Веры Майлз) застыл вслед удаляющемуся Джону Уэйну, существует малоизвестный ночной «негатив» из более поздней фордовской картины «Человека, который застрелил Либерти Вэланса». Теперь в обратном направлении – «из света сквозь дверной проем во тьму» – всё тот же Уэйн делает ноги от той же Веры Майлз. Шаг его стал скор, искусственный сумрак покинутой комнаты «Искателей» сменился на естественную черноту монохромной полночи, а солнце с небом свернулись в три погибели, чтоб уместиться в огоньке лампады и оттуда окрасить порог с прилипшей к нему героиней. И хотя спина, символ прощания, больше не маячит перед нашими глазами, а лица героев на этот раз обращены ко зрителям, тем нестерпимее кажется нам расставание с Уэйном. Хорошо, что двери между днем и ночью всегда настежь.
Дмитрий Буныгин
1 февраля 2018 года