В ближайшее время впервые будет опубликована полная версия дневников Александра Довженко. И это, пожалуй, замечательная возможность заново открыть для себя наследие режиссера: через его фильмы, зная все исторические подоплеки, трагизм и противоречивость этой фигуры, и читая его слова. Последнее, кажется, особенно важным моментом в понимании Довженко, режиссера, чьи первоначальные сценарии, из-за вмешательства системы, так разительно отличались от завершенных фильмов.
Интересно, что на протяжении последних шестидесяти лет, существовали две основные стези исследования творчества Довженко. Первая – советская мифотворческая, вторая – украинская патриотическая.
Первая восходит к Юлии Солнцевой, которая после смерти мужа положила немало сил, на превращение образа ее «Сашка Довженко» в высокий лакированный монумент. Москвичка Солнцева обильно и в строгой манере заказывала публицистические и мемориальные материалы о Довженко, а дневники мужа еще в 1959 году запретила публиковать на протяжении 50 лет вплоть до 2009 года, храня их у себя в сейфе в квартире на Кутузовском проспекте до самой своей смерти 1989 года. Олесь Гончар писал: «Она как тигрица стояла на страже интересов Довженко». Но на этот же мифический образ работала и часть публикаций самого Довженко, в том числе и парадоксальным образом его «Автобиография», написанная в непростой 1939-й год. В ней было искажено ряд фактов, начиная с сакраментального оправдания «я вошел в революцию не через ту дверь» до «забвения» соавторов сценария «Звенигоры» Ю. Тютюнника и Йогансена, на то время уже расстрелянных. Случай симуляции своих биографических данных под идеологические каноны – сам по себе является грустной метафорой состояния общества и, в частности, художественной интеллигенции в сталинские годы. Довженко, как известно в 30-е общался напрямую со Сталиным и оказался одним из редких не расстрелянных поэтов «расстрелянного возрождения», но за свои взгляды он расплатился не смертью, а жизнью на привязи. В том, что Довженко остался жив, как считают исследователи, была и заслуга Солнцевой, чья энергия помогла создать Довженко образ официального художника. Ментальное состояние самого Довженко в то время можно описать оруелловским «сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что занимаешься самогипнозом».
Довженко при жизни практически не публиковали, некоторые его фильмы имели общественный резонанс («Арсенал», «Щорс», «Мичурин»), но сам мастер говорил и писал, что ни разу не видел их в нормальной проекции на качественной пленке. Кинокритик Роман Корогодский в книге «Довженко в плену» писал, что до начала 60-х о Довженко было известно только то, что было разрешено знать человеку с высшим образованием: «Самобытность драматургического и режиссерского стиля Довженко с особенной силой проявилась в его последнем произведении «Поэма о море» – великой поэме о строительстве коммунистического общества».
Вторая линия исследования Довженко возникает в 60-е и идет от патриотического крыла украинских довженкознавцев. Они, вооружившись частью рассекреченных позже архивов МВД и интимной корреспонденции Довженко, во-первых, намерились создать иное более сложное представление о мотивах режиссера и, во-вторых, решили демонтировать советский миф о Довженко как определенного рода идеологический конструкт.
Особой темой этих исследований стало прояснение наиболее темных годов драматической биографии Довженко 1919-1920 гг. Тогда еще простой учитель Довженко сначала воевал на стороне армии Украинской Народной Республики, а затем после победы большевиков был вынужден работать на советскую разведку, был откомандирован в Варшаву, потом внезапно оказался в Берлине, где даже учился графике еще и за средства «Наркомпроса». Истоки этих проворных метаморфоз позднее будут косвенно проиллюстрированы самим Довженко в работах «Сумка дипкурьера» и «Арсенал».
Предельной чертой этого направления исследований, за которую не стоит заходить, было превращение Довженко в трагического апостола национальной культуры наравне с Тарасом Шевченко.
Впрочем, есть и еще одна линия, которая куда больше была распространена в иностранном киноведении. Здесь уже, не исключая исторических подоплек, Довженко рассматривался, прежде всего, как поэт и авангардист. И этот подход, сегодня, кажется наиболее актуальным. Ведь, по большому счету, что такое кинематограф Довженко – как не поэзия образов? И если так, то одними из наиболее важных вопросов сегодня должны быть не политические мотивы режиссера, а возможность его восприятия, а также понимания места в сегодняшнем кино. Здесь очень показательна реплика Джонатана Розенбаума, который говоря об отношении Довженко и советского режима, вспоминает о «режиме Говарда Хьюза», где на месте Хьюза могла бы быть фамилия любого из руководителей голливудских студий. Страшное различие здесь только одно: в студийной системе режиссер расплачивался своей карьерой, в тоталитарной – жизнью. Притом что, первое и второе в любом из искусств, как мы знаем, зачастую – вещи неразделимые.
Таким образом, в этом номере мы, решили посмотреть на Довженко по-новому. Оценить его творчество глазами западных исследователей: Райли, Переза, Фудживары и уже упомянутого Джонатана Розенбаума. Развить новые интерпретации сквозь поэтику городов и пантеистические истоки творчества Довженко. Определить степень кинематографического новаторства его работ. А также попробовав отдать должное режиссерским находкам Юлии Солнцевой.
Сергей Трымбач в своей книге «Гибель богов», которая по мнению Евгения Марголита открывает новую эпоху в исследовании Довженко, приводит историю из романе Майка Йогансена, сценариста «Звенигоры». В ней, списанный с Довженко герой по имени Сашко, блондин, работающий в канцелярии в Берлине, кроме всего прочего, умеет летать и этим удивлять людей. Не смотря на всю сложность образа Довженко, его хочется помнить именно в подобном поэтическом ракурсе, а не в качестве монумента.