Франсису Журдену
Первый погожий вечер разбил в саду лагерь и запустил в каждое окошко дома по караульному лучу. Воображение рисует контур розовых щёчек, голубой взгляд, силуэт взрослой белокурой сестры, она над чем-то склонилась и видится теперь против света. Но к окну поворачиваться нельзя. Нельзя двигаться. Нельзя даже пошевелить пальцем. Каминные часы показывают пять минут шестого. Месье Маркат опаздывает на пять минут. Это хороший знак. Если он ещё раз не придёт на урок вовремя… Или же явится лишь к половине… Тогда останется только полчаса на сольфеджио. Нельзя двигаться – малейшее движение может спровоцировать его приход; пусть судьба творится сама собой – малейшее движение может где-то запутать нить движущегося клубка. Нужно оставаться в кресле напротив камина. И молчать. Как раскрытое фортепиано и закрытая книга, на обложке которой маленький Моцарт настраивает скрипку…
Семь минут шестого… О, быстрее же, время! Быстрее! Десять маленьких мыслей набросятся на большую стрелку и заставят её чуть быстрее спуститься к меньшей сестре, что ждёт в самом низу, между V и VI… Лицо с голубыми глазами, розовая светловолосая тень у окна стираются, и тяжёлое вечернее небо размывается белыми волнами в зеркалах, в витринах и на вощёной мебели. И маленький мальчик, сидящий в кресле, ждёт преподавателя по сольфеджио. (Слышно, как трещит мебель.)
Он позвонит в звонок. Будет полминуты, чтобы приготовиться его встретить, проститься с такими ласковыми, приятными мыслями, пришедшими прежде него на встречу… Четверть. Тупой угол стал углом острым, и теперь минутная стрелка должна двигаться быстрее, поскольку под собственной тяжестью опускается она всё ниже. Конечно же она должна опускаться быстрее. (Думали ли об этом, когда делали эти часы? Или же туда поставили какое-нибудь тормозное устройство, заставляющее опускаться большую стрелку столь же медленно, сколь медленно она поднимается после VI?) Он может явиться с минуты на минуту, опоздать на четверть часа – считай, ничто. Двадцать минут – это уже серьёзнее. Шансы, что час окажется ничем не занят, свободен, растут. Это час перемещения, переправы, как между Порником и Нуармутье: пять часов – это уже исчезнувший берег; половина шестого – открытое море, когда белое солнце разбивается о чёрный стеклянный низ, который то вздувается, то опадает, пока мысленно пытаешься поймать миг, когда очутишься ровно на половине пути. Может, и станется час свободный, но час этот будет ничем не занят, без игр… Нельзя двигаться: малейшее движение опрокинет челнок в океане времени, где маленький мальчик гребёт изо всех сил меж пятью и шестью часами.
К счастью, чтобы помочь справиться со скукой, здесь проступает Лик. Его легко увидеть, когда знаешь, куда смотреть. Но ребёнок – единственный, кто это знает. Он единственный увидал Лик средь мраморных прожилок камина: юный, строгий, немного вытянутый, гладкий, с глубокими глазами и лбом, наполовину скрытым короной из листьев. Небольшой чёрный рот приоткрыт. Кажется, чуть сильнее, чем в прошлый раз. Если бы этот Лик заговорил! Каким бы тихим, невообразимым был его голос! То был бы голос мрамора, вероятно. Но нет, он молчит… Лик, мы понимаем друг друга без слов. Я сохранил твою тайну, зачарованный принц. Я никому не сказал, что в прожилках мрамора виднеется Лик. И мешал другим, чтобы они смотрели в твою сторону. (К счастью, взрослые не умеют ничего разглядеть.)
О благородный Лик, когда спадут с тебя чары? Завтра или, может быть, через месяц? Через год? Вероятно, то будет ночь. Время заточения истечёт, ты покинешь камин, и на следующий день на том месте, где был Лик, останется лишь мраморная густая зелень в золотистых прожилках, образовавших послание, прочесть которое люди еще не умеют.
Но пока этого не случилось, садись в мой челнок! О, кто-то звонит! Сейчас откроется дверь, и войдут месье Маркат и сольфеджио, от них пахнёт табаком, они вытянут свои старые руки с толстыми, загнутыми, потемневшими от сигарет ногтями. Маленькие мысли прячутся, едва не перевернулся челнок, Лик скрывается средь прожилок мрамора… Ложная тревога. Звонили в дверь с чёрного входа.
Лик, покажись снова! Отправимся вместе на прогулку по лесу. (Как странна, как удивительна эта возможность представить себе лес, словно ты в самом деле по нему ходишь, в то время когда по-прежнему остаёшься здесь, в кресле; нужно быть осторожным, не следует забывать об этом. Но идти по лесным тропинкам ведь интереснее. Так прилетает к тебе ещё одна маленькая мысль, будто пчела, она гудит возле входа в улей, но вход этот оказывается закрыт, и пчела улетает к цветам.) Небольшое суденышко, сотворённое воображением, уходит в края, называемые лесом, унося с собой в драгоценной оправе коронованный венцом благородный Лик.
Мы подходим, просим впустить нас в гавань из листьев, отводим в стороны первые ветви, погружаемся в зелёную темноту. Встречаем на своем пути одинокий луч. Следуем по тропинке тысячи секретов. Пересекаем заросли молодого леса, со всех сторон – одни только листья, а над листьями – голубая тропинка, во всём схожая с розовой тропинкой в лесу, – это тропинка небесная. Ничто не шевелится в незыблемом свете, разве что вон там маленькая осинка, шелестящая посреди полудня, или, может быть, она подаёт знак? И снова мы удаляемся в тень под ветвями, где под тёплой травой сохнет земля, верно храня старые следы от колёс, оставшиеся с того давнего года, когда рубили деревья (вот уже виден холм). И внезапно мы оказываемся под соснами, в ведомстве величественной лесной охраны, высокой и неподвижной, с её стягами и знамёнами, златыми и алыми.
А вот и тропинка, которую никогда не осмеливались пройти до конца, приводящая на самом тёмном повороте к почти забытому безымянному ручью, где едва течёт бурого цвета вода под находящими друг на друга ветвями, печально отражающимися в ручье. Ещё дальше попадается тропинка, ведущая, может быть, к Тропинке Медяниц, но вся заросшая длинными красными лианами ежевики. Потом мы замираем над внезапно открывшимся просветом поляны, занимаемой жутким государством гигантских чертополохов. Ещё дальше – лужайка с прудом, возле которого мокнут две скамейки для мойщиц. Ещё дальше – вековой лес, в котором живёт, совсем одна, большая печальная птица, внезапно взмывающая вверх с таким шумом, будто распахиваются дверцы шкафа! Недалеко от этого места мы однажды заметили решётчатый ларь рядом с волчьим капканом и, заглянув за решётку, увидели ходящего из стороны в сторону кота с детскими голубыми глазами. Дальше мы внезапно оказываемся на лесной опушке возле большого ручья, и на другом берегу начинаются луг и солнце, и мы узнаём очертания склона, а наверху виднеется крыша дома. Тропинка спускается, становясь шире, спускается всё ниже, в то время как ветви в последний раз пытаются нас удержать, и, пройдя по сходням, мы оказываемся уже за пределами Царства Деревьев.
Лик, драгоценный Лик, в ожидании часа освобождения отправимся в иное путешествие, в странствие по краям заходящего солнца: небо над садом – словно синяя с позолотой карта иного мира…
Без десяти шесть – мы спасены! Месье Маркат не придёт. Теперь можно двигаться – отыскать для челнока мечтаний тихое место возле причала; незаметно, моргнув глазами, приветствовать Лик, остающийся в мраморе, немного печальный и воспрещённый, со слегка приоткрытыми губами; выбраться наконец из челнока на берег… И вот мы за пределами теней и опасности. После дождя ласточка чистит пёрышки…
Но Лик в глубине мрамора по-прежнему ждёт, когда настанет конец чарам. Он будет по-прежнему его ждать, когда нам исполнится двадцать. И дети, что придут после нас, узрят его в свою очередь.
Заглавная иллюстрация: Каору Кавано. Ребёнок и маска (1955)
Рассказ из книги Валери Ларбо «Детские» (Enfantines, 1918), которая впервые была опубликована на русском языке в журнале «Носорог» № 8 и № 9 за 2018 год.
Перевод: Алексей Воинов