Тем летом обошлось без солнца. Его отсутствие читалось в каждом окне, вскоре к этим неявкам привыкли. Прежде оживлённые семейные обеды уже не отличались от молчаливых сонных ужинов, дневные сны в глубоких креслах не уступали ночным, по радио передавали вальсы, которые такт за тактом подозрительно теряли в темпе. Домашние ритуалы приобретали завершающий характер, а необходимые для их проведения предметы, тяжелея, спешили из рук.
Желание увидеть город поначалу было общим и считалось исполнимым. В ожидании намеченной прогулки проходило какое-то время, затем ещё. Они разбредались по комнатам, снова встречались в гостиной. Углы пустели, центр наполнялся. В один из поздних вечеров, истратив все будние дни, родители и сестра мальчика меняют пижамы и халаты на уличное облачение: воскресные платья, отцовская шляпа, новая пара туфель, лёгкая куртка с узором. Должно быть, только в стенах дома оно и выглядело в самом деле уличным, как будто становясь верхней одеждой в её превосходной степени: верховенствующей над сложенной вчетверо пижамой. Очутись они и впрямь снаружи, их наряды тут же бы смешались, подыгрывая в тон нарядов прочих гулявших семейств, и это пёстрое созвездие исчезло бы в пестроте других созвездий, а самый след его потерялся по замывающей саму себя дороге обратно.
Кланяясь далёкой сердцевине, сгибаясь над столом и разгибаясь, домочадцы тянут зажатые между пальцев источники блеска к обозначившейся оси. Нависая над скатертью с трёх сторон, руки сгружают предмет за предметом, теснят их, чтобы увеличить площадь блеска. Карманный фонарик сестры; громоздкая зажигалка отца; набор праздничных свечей, купленных ещё на вокзале, наконец, лампа, которую незадолго до этого вынесли из комнаты мальчика.
Составив из разрозненных молчаний целое, опоясавшись им, облачившись в эту созданную ими, издалека привнесённую сюда тишину с тем, чтобы отстраниться от лежалой тишины взятой внаём квартиры, домочадцы укрепляли одну из тишин гостиной и рушили другую, вышагивая вдоль изображения стола, усилившегося в вечерней тьме, сменившей дневную, благодаря скопленной в центре овала блистающей снеди приборов.
Скользя по неверному лезвию открытого короткой скатертью прозрачного края, запуская пальцы в желобок, куда стекали со стола излишки блеска, неполная сейчас семья могла степенно продолжать прогулку без опасения пойти по ложному пути.
Не затворив за собой вот на столько, словно для того, чтобы выпустить из комнаты напыжившийся прикроватный сумрак, мальчик отходит всё дальше. Под расплывшимися отпечатками покинувшей детскую лампы, окрасившими створоженный воздух удлинявшегося коридора, мальчик выходит к лестнице. Уже с её середины ему слышен из гостиной мерный ответ половиц удаляющимся шагам.
Застыв на последней ступеньке, можно было следить за осторожным возвращением прежней тишины и приутихшей, не затихающей поступью; нечего было и думать, чтобы нагнать их, угрожая непредвиденной нагрузкой прочности составленной ими цепи.
Мальчик пробирается в прихожую; далеко не сразу он замечает, что входная дверь не перечёркнута ожидающим запланированной прогулки и в первый день вынутым из чехла продолговатым предметом с изогнутой ручкой, вечно бывшим на виду и казавшимся чем-то столь же явным, готовым укрыть всех нуждающихся, сколь и нематериальным, словно принадлежавший стене, и лишь ей, рисунок на обоях.
Если уходя, задержаться и замереть на последней ступени, и вслушаться, сквозь оставленный дверьми гостиной протёмок, можно ещё долго ждать, пока не сложатся в подобие мелодии протяжные бемоли, издаваемые самыми певучими из паттернов дощатого настила. В один из таких интервалов место полутона занимает шорох раскрываемого зонта.
В оформлении использованы кадры из фильма Вима Вендерса «Ансельм. Шум времени» (Anselm — Das Rauschen der Zeit, 2023).
Дмитрий Буныгин