She was a Phantom of delight
When first she gleamed upon my sight
A lovely Apparition sent
To be a moment’s ornament. [1]
William Wordsworth
Дорога из Форт-Хоупа почти всё время тянется вдоль черной линии рифов, от которых её отделяет ровная пустынная полоса. Над печальным пейзажем нависает блеклое небо, вокруг никакой растительности, разве что мелькнет кое-где расплывчатая крапина жалкой травы. Вдали различимо вытянутое, поблескивающее серым цветом пятно – море.
По заведенному обычаю летом мы жили в доме, построенном на возвышенности, что была далеко позади дороги. В Америке, где всякая старина срока недавнего, он считался поистине древним, да и в самом деле, на одной из опор фасада в самом центре имелась надпись, гласившая, что дом сооружен в 1640 году – эпоху, когда Пилигримы под выстрелы из мушкетов возводили в варварских краях Царствие Божие. Прочно стоявший на скалистом фундаменте, дом противопоставлял исступленным ветрам, дувшим с морских просторов, прочные стены из камня и незамысловатый фронтон, чем-то напоминавший нос корабля. А поверх «бычьего глаза» [2] можно было прочесть слова, вырезанные в самой твердой из всех, какие только существуют на свете, материи – кремне Род-Айленда: «Уповай лишь на Бога».
В старом пуританском доме не было ни единой детали, которой бы я не запомнил во всех подробностях, и во всей обстановке не отыскалось бы такого предмета, при соприкосновении с которым я бы тотчас не обнаруживал тайн и изъянов, и мне кажется, я и сегодня мог бы испытать там прежние радости и прежние страхи, вновь проходя бесконечными коридорами с низкими потолками и перечитывая над дверями, что едва поддавались ребенку, выведенные готическими буквами наставления из Псалтири.
Я помню, что все комнаты казались пустыми, настолько они были просторными, и голос звучал в них не так, как в городе, в той квартире, где мы жили в Бостоне. Было ли это эхо? Казалось, оно ударялось о стены, вызывая ощущение, что кто-то рядом повторяет конец твоей фразы. И поначалу меня это забавляло, потом я поделился впечатлением с матерью, посоветовавшей не обращать на эхо внимания, но мне неоднократно представлялся случай приметить, что она сама говорила здесь гораздо реже, чем ей было свойственно, и гораздо тише.
Лето, когда мне шел тринадцатый год, было отмечено событием странным и к тому же столь тягостным, что я впоследствии так и не смог решиться и выяснить, в чем именно заключалась тайна, поскольку казалось, она еще более печальна, нежели я мог подумать. Не лучше ли порой не доискиваться до истины? И, если подобная предосторожность не так уж и хороша, как в случае, который описан ниже, она, безусловно, более разумна, нежели безрассудные изыскания. Стало быть, мне шел тринадцатый год, когда мать однажды, августовским утром, объявила, что к нам едет тётя Джудит. Тётя была особой загадочной, с которой мы почти не встречались, поскольку жила она далеко от нас, в Вашингтоне. Я знал, что она была очень несчастна и по причинам, в которые меня особо не посвящали, не могла выйти замуж. Она мне не нравилась. Она смотрела столь пристально, что приходилось опускать взгляд, и вид ее казался таким тоскливым, что вызывал во мне неприятие. Черты у нее были правильные, как и у моей матери, но более жесткие, при этом лицо выражало какое-то особое отвращение, а уголки губ были немного приподняты в горькой полуулыбке.
Через несколько дней я как-то спустился в гостиную и обнаружил там мать, беседовавшую с тётей. Она приехала не одна: вместе с ней была девочка, приблизительно тех же лет, что и я, стояла она спиной к свету, так что поначалу я не мог различить лица. Тётя, казалось, была расстроена моим появлением и, резко повернувшись к матери, очень быстро ей что-то сказала, что именно – я не понял, потом коснулась плеча своей маленькой спутницы и та, сделав шаг мне навстречу, опустилась в приветственном реверансе. «Кристина, – молвила тогда мать, – это мой мальчик. Его зовут Жан. Жан, дай руку Кристине. Обними тётушку».
Двинувшись навстречу Кристине, я чуть не закричал от восторга. Хотя мне было не так много лет, красота всегда вызывала во мне самые сильные и противоречивые чувства, из-за которых происходила внутренняя борьба, и меня охватывала радость, мгновенно сменявшаяся желанием, а желание в свой черед превращалось в отчаяние. Поэтому я ждал и опасался с ней встречи, поскольку она терзала и восхищала одновременно, и я искал её, испытывая мучительное волнение и тайное желание её не найти. И красота Кристины меня восхитила. Я смотрел на нее против света, казалось, глаза ее были черными, и глубокие тени вокруг словно их увеличивали. Кожа была гладкая, матовая, губы четко очерчены. Невероятный ореол светлых волос будто вобрал весь свет, лившийся из окна и придававший лбу и щекам оттенок почти сверхъестественный. Затаив дыхание, глядел я на эту девочку, готовый поверить, что передо мной предстало видение, если бы не держал протянутую мне руку. Ничуть не смутившись от того, как я на нее смотрел, она взора не опустила; она словно меня не видела, устремив пристальный взгляд на кого-то или на что-то позади меня, я даже неожиданно обернулся. Голос матери заставил меня очнуться, и я обнял тётю, которая сразу ушла вместе с Кристиной.
Даже сегодня мне сложно поверить в истинность того, что написано дальше. И, тем не менее, память ни в чем мне не изменяет, и я ничего не придумываю. Больше я никогда Кристины не видел. Или, если можно так выразиться, я видел её ещё раз или два, но весьма смутно. Тётя спустилась уже без неё, за обедом она отсутствовала, и за оставшийся день она не появилась ни разу. Ближе к вечеру мать позвала меня, чтобы сказать, что спать я буду не на втором этаже, как всегда, а на третьем, то есть вдали от комнат гостей, где расположились тётя с Кристиной. Я бы охотно подумал, что мне все это приснилось, и даже с радостью бы узнал, что речь шла о наваждении и девочки, которую, мне чудилось, я увидел, на самом деле не существует! Поскольку в противном случае было бы слишком жестоко осознавать, что она дышит где-то поблизости, в том же доме, и мне не дозволяется побыть рядом. Я просил мать сказать, почему Кристина не спустилась к обеду, но она сразу же приняла строгий вид и ответила, что мне не следует этого знать и что я никогда больше не должен ни с кем заговаривать о Кристине. Странный наказ привел меня в замешательство, и я на мгновение задумался, кто из нас – мать или я – лишился рассудка. Я всё мысленно возвращался к произнесенным ею словам, не в силах объяснить их ничем иным, кроме как лукавым желанием меня извести. За ужином мать и тётя, дабы я не мог ничего разобрать, разговаривали по-французски, обе прекрасно знали этот язык, я же не понимал ни слова. Тем не менее, я понял, что речь велась о Кристине, поскольку её имя то и дело звучало в беседе. Наконец, совсем лишившись терпения, я внезапно спросил, что приключилось с девочкой и почему она не явилась ни к обеду, ни к ужину. Ответ я получил от матери в виде пощечины, которая должна была мне напомнить полученные инструкции. Тётя же так нахмурилась, что стало невыносимо смотреть. И я замолчал.
Кем в конце концов была эта девочка? Если бы я был старше и наблюдательнее, вероятно, я бы заметил, что было в ее чертах особенного. Разве не знал я уже столь пристальных глаз? Разве не видел уже недовольной гримасы, напоминавшей улыбку, но на самом деле ничего общего с таковой не имеющей? Однако я не думал о том, чтобы как следует присмотреться к тёте, и был слишком невинен, чтобы обнаружить сходство меж этой женщиной, казавшейся мне в тот момент отвратительной, и Кристиной.
Коротко упомяну о последовавших двух неделях, дабы поскорее рассказать о самом странном во всей истории. Читатель без труда представит себе уныние, сопровождавшее мое одиночество, прежде такое тихое и спокойное, теперь же ставшее невыносимым; равно и тоску от того, что я был разлучен с существом, ради которого, как мне чудилось, я бы с чистым сердцем пожертвовал собственной жизнью. Я без конца бродил вокруг дома, стараясь сообразить, как привлечь внимание Кристины и вынудить её подойти к окну, но только я собирался бросить в расчерченные на квадраты стекло подобранный камушек, как строгий голос звал меня тотчас в гостиную; за мной был строгий надзор, и всякий раз мои планы срывались.
Я изменился, стал совсем угрюмым, ко всему равнодушным. Я не мог уже ни читать, ни заниматься тем, что требовало особого сосредоточения. Теперь меня занимала лишь одна мысль: снова увидеть Кристину. Я изобретал разные поводы, чтобы столкнуться на лестнице с матерью, тётей или горничной Диной, когда кто-то из них нес Кристине обед или ужин. Разумеется, мне запрещалось идти следом за ними, но я испытывал странное меланхолическое удовольствие, прислушиваясь к шагам, направлявшимся к её спальне.
Невинные эти затеи не нравились тёте, полагаю, угадывавшей во мне намерения более серьезные, о которых я сам не подозревал. Однажды вечером она поведала мне ужасающую историю о той части дома, которую занимала вместе с Кристиной. Она призналась, что видела, как кто-то прошел совсем рядом с ней в коридоре, ведшем в их спальню. Кто это был – женщина или мужчина? Точно она не могла бы сказать, но в чем она твердо уверена, так это в том, что ощутила на лице чье-то обжигающее дыхание. И после она воззрилась на меня, словно желая удостовериться в произведенном эффекте. Должно быть, я сразу же побледнел. Меня легко было напугать подобными вещами, рассказ ее показался мне жутким, тётя ведь все рассчитала, сказав ровно столько, сколько потребовалось. Я и прежде не помышлял о том, чтобы добраться до двери Кристины, а теперь боялся даже показываться на лестнице, как стемнеет.
С приезда тёти у матери вошло в привычку посылать меня после обеда в Форт-Хоуп за новой газетой, на самом же деле – я был в этом уверен, – она просто хотела, чтобы я был подальше от дома в то время, когда Кристина выходила из комнаты на прогулку.
Этим все и ограничивалось в течение двух долгих недель. Я бледнел, вокруг глаз легли темные тени. Мать, когда я по утрам заходил к ней, внимательно на меня глядела, порой неожиданно хватала меня за запястье и дрожащим голосом говорила: «Несчастное ты дитя!» Но ни гнев, ни печаль ее не вызывали во мне волнений. Меня заботила лишь Кристина.
Каникулы приближались к концу, я уже утратил всякую надежду её когда-либо увидеть, однако непредвиденный случай внезапно изменил ход событий, заодно положив им конец. Однажды сентябрьским вечером после изнуряющей жары разразилась гроза. В окна стучали первые капли; я поднимался к себе в комнату, как вдруг между первым и вторым этажом различил странный шум, не похожий ни на какие знакомые звуки, разве что на барабанную дробь. Я вспомнил об историях, рассказанных тётей, и со всех ног помчался по лестнице, когда внезапно меня остановил крик. Ни мать, ни тётя так кричать не могли, голос был настолько высокий, пронзительный, и звучал так странно, что невольно думалось, будто это какой-то зверь. Голова у меня закружилась, я прижался к стене. Я ни за что на свете не пошел бы обратно, но и идти вперед я тоже не мог, так что я замер, обезумев от ужаса. Через мгновение шум зазвучал с удвоенной силой, и тогда я понял, что это стучит человек, вне всяких сомнений – Кристина, которая по неведомым мне причинам изо всех сил колотила в дверь. Наконец я немного пришел в себя, но не для того, чтобы узнать, что же случилось и как-то помочь Кристине, а чтобы опрометью убежать оттуда. Домчавшись до спальни и всё ещё слыша, как мне чудилось, грохот и крики, я бросился на колени и, заткнув уши, начал в полный голос молиться.
На следующее утро тётя сидела в гостиной заплаканная, мать рядом что-то ей говорила, держа за руки. Обе были очень взволнованы, они меня не заметили. Я решил воспользоваться подобными обстоятельствами, дабы узнать о судьбе Кристины, ибо речь могла идти только о ней, и потихоньку устроился позади двух женщин. Так я через несколько минут понял, что разразившаяся минувшей ночью гроза произвела на девочку слишком сильное впечатление. Она настолько перепугалась грома, что принялась звать на помощь, хотела куда-то бежать, и вдруг лишилась сознания. «Мне не следовало её сюда привозить!» – воскликнула тётя. И ни с того ни с сего добавила, говоря с акцентом, который я не в состоянии передать: «Она пыталась мне что-то сказать!»
Спустя два часа я был в своей комнате, когда вошла мать, держа в руках капор и длинную шаль из Пейсли. Я никогда не видел ее настолько обеспокоенной. «Жан, – обратилась она ко мне, – девочка, которую ты видел в день приезда твоей тёти, – Кристина, – занемогла, и мы очень встревожены. Послушай. После обеда мы обе отправимся в Провиденс, чтобы поговорить там с врачом, которого привезем с собой. Кристина останется здесь, Дина за ней присмотрит. Ты можешь мне обещать, что не пойдешь к двери Кристины в наше отсутствие?» Я обещал. «Все очень серьезно, но я тебе доверяю, – продолжила мать, глядя на меня с подозрением. – Ты можешь поклясться на Библии, что не отправишься на второй этаж?» Я кивнул. Вскоре после обеда мать с тётей ушли.
Первой мыслью у меня было тут же подняться к спальне Кристины, однако, поразмыслив немного, я все-таки растерялся, поскольку по природе я довольно последовательный. В конце концов я поддался этому искушению. И направился на второй этаж, предварительно удостоверившись, что Дина, час назад отнесшая Кристине обед, уже вернулась к себе.
Когда я дошел до коридора, где якобы появлялись призраки, сердце бешено колотилось. Коридор был длинный, темный, и все время петлял. Вход в него украшала фраза из Библии, приобретавшая теперь для меня особенное значение: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла» [3]. Эта строфа, прочитанная машинально, навела меня на такую мысль: если я и дал слово не делать того, что сейчас как раз делаю, то всё же я не поклялся на Библии; и моя совесть хотя бы немного от этого успокоилась.
Не успел я пройти и нескольких шагов, как пришлось усмирять собственное воображение, дабы не поддаться страху и не устремиться назад; мысль, что я, быть может, снова увижу ту девочку, еще раз прикоснувшись к её руке, вела меня дальше. Я побежал на цыпочках, сдерживая дыхание, страшась бесконечного коридора, в темноте ничего не видя, и через несколько мгновений уперся в дверь, за которой была Кристина. В смятении, я не думал о том, чтобы постучать, я попытался открыть эту дверь, но она была заперта на ключ. Я различал, как Кристина ходит по комнате. Услышав меня, она было направилась к двери. Я ждал, надеясь, что она отопрет, но она замерла и больше не двигалась.
Я стучал – вначале тихо, потом все громче и громче, – напрасно. Я позвал Кристину, сказав, что я племянник тёти Джудит, что у меня поручение и надо открыть. Наконец, отчаявшись получить ответ, я встал на колени и посмотрел в замочную скважину. Кристина стояла в нескольких шагах от меня и напряженно глядела на дверь. На ней была длинная ночная рубашка, под которой виднелись босые ноги. В волосах не было ни единого гребня, ее пышная шевелюра ниспадала на плечи; я заметил, что щеки ее раскраснелись. Освещенные светом, бившим прямо в лицо, пронзительные голубые глаза смотрели в мою сторону неотрывно, – я не забыл этот взгляд, – и мне вдруг померещилось, что она видит меня сквозь дверь, видит и наблюдает. Она казалась ещё красивее, чем я представлял, и я был вне себя от того, что вижу её так близко, но не могу повалиться к её ногам. Наконец, не в силах сдерживать чувства, я неожиданно разрыдался и, ударяясь головой о дверь, совершенно отчаялся.
Через некоторое время мне пришла в голову идея, от которой я немного приободрился, найдя ее очень удачной, так как не думал, насколько это может быть опрометчиво. Я просунул под дверь записку, торопливо накарябав большими буквами: «Кристина, открой! Я люблю тебя!»
Через замочную скважину я увидел, как Кристина, подбежав к двери, схватила записку и стала ее вертеть так и сяк, явно заинтригованная, но будто не в силах разобрать ни единого слова. И вдруг она ее бросила и направилась в ту часть комнаты, куда взгляд мой проникнуть не мог. В крайнем смятении, я изо всех сил принялся ее звать, почти не отдавая себе отчета в том, что именно я говорю, обещая подарок, если она только согласится открыть. Эти случайно вырвавшиеся слова навели меня на мысль о новой затее.
Со всех ног бросившись в свою комнату, я перевернул содержимое всех ящиков, пытаясь отыскать хоть что-то, что мог бы ей подарить, но ничего подходящего не нашел. Тогда я побежал в спальню матери и, не задумываясь, осмотрел все комоды, но и здесь не обнаружил я ничего, что было бы достойно Кристины. Наконец я заметил возле стены, позади прочей мебели тот сундук, который привезла с собой тётя. Вероятно, они сочли, что не следует оставлять его в одной комнате с любопытной девочкой. Во всяком случае, сундук был не заперт, и мне надо было лишь открыть крышку, чтобы погрузить в него пылающие свои руки. Поискав несколько минут, я обнаружил бережно спрятанную среди белья маленькую, обтянутую кожей шкатулку. Я как сейчас ее вижу! Внутри она была обшита муаром, там лежали цветные ленты и несколько колец, одно из которых мне сразу же приглянулось. Кольцо было золотым, тонким, с небольшим сапфиром. Внутрь был просунут свиток из писем, который я в спешке порвал, схватившись за драгоценность.
Я сразу вернулся к спальне Кристины и снова ее позвал, она вновь подошла к двери, как и в первый раз. Просунув кольцо под дверь, я сказал: «Вот твой подарок, Кристина! Открой!» И, дабы привлечь ее внимание, постучал ладонью у самого пола, но она уже подняла кольцо. Несколько секунд она держала его, разглядывая, потом попыталась надеть на большой палец, кольцо оказалось мало. Она топнула и попыталась надеть его силой. Я прокричал: «Не на этот палец!» – она либо не слышала, либо не поняла. Внезапно она отставила руку – у нее получилось. Несколько секунд она любовалась, а потом захотела снять украшение. Она пыталась изо всех сил, но напрасно – кольцо уже не снималось. Рассердившись, она укусила себя за палец. Наконец, после отчаянных попыток, крича от ярости, она бросилась на кровать.
Я ушел прочь.
Когда спустя три часа мать с тётей вернулись из Провиденса вместе с врачом, меня терзал такой страх, которому нет названия. Спуститься к ужину я не осмелился, потом вечером я уснул.
В пять утра я проснулся от шума колес и пошел к окну: к дверям подъехал экипаж, запряженный двумя лошадьми. Все, что происходило далее, представлялось мне дурным сном. Я увидел, как горничная помогала кучеру поднять сундук на самый верх экипажа; затем показалась тётя, которую вела под руку мать. Они несколько раз поцеловались. Следом появился мужчина (полагаю, это был врач из Провиденса, проведший ночь у нас дома), с ним за руку шла Кристина. На ней был капор, мешавший увидеть лицо. На большом пальце правой руки посверкивало кольцо, которое она так и не смогла снять.
Ни мать, ни тётя, которую я увидел спустя несколько месяцев, не проронили ни слова о происшедшем, и мне и вправду стало казаться, что все это был одним только сном. Возможно ль такое? Я обо всем позабыл; человеческое сердце устроено странно.
Следующим летом тётя не приезжала, но за несколько дней до Рождества, держа путь через Бостон, она на час зашла к нам с визитом. Мать и я были в гостиной, я смотрел из окна на дорожных рабочих, кидавших лопатами песок на оледеневшие улицы, когда вошла тётя. Мгновение она стояла на самом пороге, машинально снимая перчатки, а потом, не сказав ни единого слова, вдруг зарыдав, бросилась в объятия матери. На руке у нее блестело кольцо с сапфиром. Песок на улице со скорбным шумом валился на мостовые.
Примечания:
Казались мне ее черты,
Когда, ниспослана судьбой,
Она возникла предо мной.
(Перевод Э. Шустера)
У. Вордсворт. Избранная лирика. М.: Радуга, 2001. [Назад]
[2] Небольшое чердачное окно в форме горизонтально расположенного овала. [Назад]
[3] Пс. 22 [Назад]
В тексте использованы кадры из фильма Марио Бавы «Шок» (Schock, 1977).
Перевод: Алексей Воинов
Публикуется с любезного разрешения наследника, господина Тристана де Лафона © Héritier Julien Green.
Перевод выполнен по изданию: Julien Green, Œuvres complètes, Vol.1, Gallimard, Bibliothèque de la Pléiade, Paris, 1972.
Первое издание: Editions des Cahiers Libres, 1928.