Нужно ли признание тому, кто признан самим собой и кто честно и трезво даёт отчёт самому себе? Требуется ли осознание собственной правоты поэту, который не задумывается о поэзии, но живёт ею? Вопросы сложные и непраздные, особенно в нашу эпоху непререкаемых авторитетов и патентованных стихотворцев, в которую, если не признан большинством, то вроде как и не существуешь.
Не ответ, а пример того, как можно однозначно, но мягко уклоняться от объятий Большого дискурса, показан в телефильме «Что такое Сайгон?» Татьяны Ковальковой. Небольшой фрагмент первой части снятой в 1988 году документальной повести о знаменитом кафе был просмотрен мною многажды; видимо, пришло время его прокомментировать.
Город Петра на Неве, но тогда ещё носящий имя Ленина. Малая Садовая. Собачий садик. Высокий, статный мужчина. Скуластое лицо, пышные усы, шейный платок, широкополая шляпа, безразличие к футболу (насчёт этого факта я справлялся у Александра Скидана) – Михаил Боярский здорового петербуржца. Не просто элегантный, а денди. Это Владимир Ибрагимович Эрль, поэт. На первый вопрос «Какое отношение вы имеете к «Сайгону»?» он отвечает, очаровательно улыбаясь: «Никакого». Именно такое острое (английское?) начало беглыми штрихами прочерчивает стратегию дальнейшего интервью.
Жиль Делёз находил в сердце очарования крупицу безумия; очарование Эрля словно бы позаимствовано у кошачьих, у Чеширского Кота и кота Бегемота. Эрль легко играет словами («Искусство, в конце концов, принадлежит народу»), уснащает речь простыми, но при произнесении остранняющими её словами (прислушайтесь, как он говорит «чашечка»), слегка смещает даже звучание (настойчиво называет приснопамятное кафе «СайгАном», порождая невольные отсылки и к французскому, и к среднеазиатскому). Это очарование – не поза, оно проросло изнутри, будучи порождено сгущённой реальностью, весьма далёкой от советской.
И всё же в этом эрлевском очаровании есть нечто от железного кулака в бархатной перчатке: сначала поэт мягко, но чётко разграничивает пространства «Сайгона» и кафетерия на Малой Садовой, далее проясняет генезис мест встреч поэтов и художников за чёрным ароматным напитком и вплотную приступает к изложению истории тех, кто «сказали очень веское слово в литературе» – «поэтов Малой Садовой» и группы «хеленуктов».
Услышав эти неведомые им слова, почитатели Большого дискурса должны поперхнуться от такого самомнения, затем принять пристойный вид и, обратившись к иерархиям, подвергнуть кощунственные речи осмеянию, критике и анафеме (именно в таком порядке). Большой дискурс тем-то и знаменит, что распределяет всех по рядам, ставя этого в первый, а того – в третий. И в этом его омерзительность, так как он превращает пространство и историю, изначально не имеющих рангов своих элементов, в нечто, попахивающее кирзовыми сапогами. А тут ещё какой-то Эрль, который ничего внятного не говорит о хеленуктизме («Этимология этого слова таинственна»), но заявляет о его претензиях на Литературу. Где доводы? Где аргументы и факты?
А они и не нужны, если, как Эрль, жить (скромно) и работать (много). Корпеть над текстами, собирать автографы, соединять слова, пить кофе на Малой Садовой. Не думать об иерархиях, но создавать тексты и издавать книги, которые не придутся по душе большинству, но не будут забыты немногими, пусть единицами. Это, на самом деле, важно, так как история имён, «сделанных» большинством, свидетельствует о том, что её продолжительность прямо пропорциональна их короткой памяти. А немногие, те, кто твёрдо помнит, и снова и снова читает Вагинова, Поплавского, Кондратьева, Драгомощенко, Эрля и других, дарит им историю долгую и непрерывную.
Алексей Тютькин