Следы ушедшей жизни. Поэт(ы) Муссапи и Штраубы

 

Кинематограф обучился у поэзии искусству слышать умерших и возвращать их речь обратно из небытия. Но воскресшие на экране, пусть даже привлечённые светом проектора, разговаривают с нами на привычном им наречии – языке отсутствия. Расшифровать это сочетание крайней вещественности и зыбкой иллюзорности также способна поэзия. Столкнувшись с герметичным медиумом «итальянского» цикла фильмов, снятых четой Штраубов, Алексей ТЮТЬКИН разгадывает месседж при помощи другого итальянца, современного поэта Роберто Муссапи.

Кроме того, с любезного разрешения Александра Иванова и переводчика Марка Гринберга Cineticle републикует три стихотворения Муссапи из сборника «Венецианка и другие стихотворения», опубликованного издательством «Ад Маргинем Пресс».

 

 

Марку Гринбергу

 

Ив Бонфуа в эссе об итальянском поэте Роберто Муссапи даёт ему такую характеристику: «[он] изначально мыслит себя в пространстве такой поэзии с антропологическим прицелом, открытой для влияния разных культур, хотя его собственная поэзия не перестаёт от этого быть как нельзя более итальянской» [1]. Это бесспорное заявление, но чтение сборника Муссапи «Венецианка и другие стихотворения» уверяет в том, что прицел поэта юстирован тоньше и позволяет удержать в поле зрения не только жизнь человека, но и его продлённое существование.

Большинство стихотворений Муссапи из этого сборника представляет собой разговор с готовящимся умереть («Слова Сократа о рождении и смерти») или уже умершим («Венецианка», «Слова ныряльщика из Пестума»). Иногда это безответное вопрошание, иногда – воссоздание монолога или диалога уже умерших, иногда, что наиболее интересно, прямой диалог с умершими («Партизанское кладбище»). Возможно, Муссапи успешно настоял свою поэзию на соке греческо-италийских корней, которые, вросши в мифы, ещё помнят как Орфей спускался в ад, Эней хотел обнять тень своего отца, а Улисс разговаривал с насельниками Гадеса. Но есть и другая идея, проясняющая такое настойчивое обращение к теме общения с мёртвыми, которая представляется пусть и менее обоснованной, но более соответствующей.

Жиль Делёз говорил Клер Парне, что писатель, доходя до предела языка, понимает, что его наличием обязан умирающему животному и пишет он не для читателя, а вместо этого животного – безмолвного, исчезающего в смерти. Роберто Муссапи, несколько стихотворений которого посвящено птицам («Воробей Лесбии», «Bubo Bubo»), находит свой предел в другом месте: он понимает, что обязан умершим – тем, кто при жизни никому не принадлежал, а после смерти стал принадлежать всем живущим. И в своих небольших поэмах он пишет вместо умерших, давая им свои слова.

Читая итальянского поэта, человек с оптикой, искажённой синефилией, не может не связать эту теоретическую идею с кинематографической практикой. Тем более что некоторые стихотворения Муссапи странным образом походят на темы и даже отдельные сюжетные перипетии некоторых фильмов: «Поездка под полуденным небом» – это почти что «Поездка в Италию» Роберто Росселлини, «Рождество. Париж, Техас» извилистым путём приводит к Виму Вендерсу, «Письмо из каменного века» – к дюрасовским «Отпечаткам рук», поэма «Очарованный звездой» настроением похожа на эпизод из «евангельского» фильма Пазолини. Но наиболее прочно стихотворения Муссапи связываются с некоторыми работами Даниель Юйе и Жан-Мари Штрауба.

 

Кадр из фильма Даниель Юйе и Жан-Мари Штрауба «От облаков к сопротивлению»

 

Закономерно, что это «итальянские» фильмы Штраубов: «От облаков к сопротивлению» (Dalla nube alla resistenza, 1979), «Рабочие, крестьяне» (Operai, contadini, 2001), «Эти встречи с ними» (Quei loro incontri, 2006), «Безутешный» (L’inconsolable, 2011) и другие экранизированные «осколки» романов Чезаре Павезе и Элио Витторини. Муссапи в своих диалогах с мёртвыми начинает там, где заканчивают Павезе или Витторини с их постоянной апелляцией к памяти; Штраубы, показывая безмолвные пейзажи, говорящие закадровым текстом, в кинематографическом смысле совершают то, что делает Муссапи в своих поэмах.

Когда душа ныряльщика из Пестума говорит:

 

Я душа твоего отца, ныряльщика: каждый день

я была с тобой и по-прежнему рядом,

я знаю, что с тобой происходит,

 

то совершенно проясняется эпизод «От облаков к сопротивлению», когда акации и поле люцерны, на котором партизаны казнили и сожгли партизанку-предательницу Санту, становятся вместилищем не памяти, а материи. Персонаж фильма Нуто говорит: «К полудню от неё остался лишь пепел», на следующую весну его поглотили корни люцерны, из которой летом насушили сена, накормили им осенью коров, надоили молока и сделали рикотту, «коммунистическую евхаристию». А душа Санты по-прежнему рядом: атомы её углерода, помеченные предательством, связывают вместе живущих, делящих сыр поровну – это «след ушедшей жизни», как пишет Муссапи во «Взгляде поэта».

Из-за такого отношения к уже невидимому, словно бы ушедшему, но вечно присутствующему, и у Штраубов, и у Муссапи особенным концептом становится место. Собственно говоря, Штраубы извлеклись из памяти при чтении «Партизанского кладбища», и было возникновение этой фигуры не произвольным. Муссапи в комментариях отмечает, что описал мавзолей партизан на кладбище города Кунео, но намеренно неточно: «я переместил партизан в землю, уравнивающую всех людей» [2]. Жан-Мари Штрауб в последнем плане фильма «Колено Артемиды» (Le genou dArtémide, 2008) безо всякого закадрового текста показывает расположенный в лесу рядом с коммуной Бути мемориал, посвящённый казнённым партизанам, уравнивая всё изображённое – деревья, строение, камни. Нужно подойти ближе к месту, – к кладбищу Муссапи, к памятнику среди сосен у Штрауба – чтобы с вами заговорил партизан Пеллегрино Баттиста по прозвищу «Колибри».

 

Кадр из фильма Жан-Мари Штрауба «Колено Артемиды»

 

Приближение к месту и знание о нём – именно так рождается материальность нематериального. Смотреть, как в фильме Штраубов «Всякая революция есть бросок костей» (Toute révolution est un coup de dés, 1977) Мишель Делаэ декламирует строку Малларме, сидя на каком-то холме, это значит не видеть. Знание того, что чтение маллармеанской поэмы происходит на братской могиле коммунаров 1871 года, меняет совершенно всё: следы ушедшей жизни становятся чётче, История, ставшая достоянием учебника, вновь становится материальной, а умершие обретают голос.

Но понимание этого пугает, как пугает всё прояснённое, отчётливое. Может быть, этот страх возникает из-за того, что Штраубы и Муссапи, каждый по-своему, сообразно материалу, из которого они кроят свои высказывания, ясно показывают, каким будет следующий шаг. Об этом пишет Муссапи в «Партизанском кладбище», когда партизан «Колибри» подошёл

 

И попытался взять меня за руку, но я

отшатнулся, боясь объятий пустоты.

 

Алексей Тютькин

5-6 апреля 2020 года

 

 

Примечания:

[1] Муссапи Роберто. Венецианка и другие стихотворения. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2020, с. 55. [Назад]

[2] Там же, с. 48. [Назад]

 

* * *

 

Приложение. Три стихотворения  Роберто Муссапи в переводе Марка Гринберга

 

Слова Сократа о рождении и смерти

Я буду скучать по этому храму,

сиянию мрамора, тени колонн,

в которой на мгновение пропадала моя тень,

по этому творению человеческих рук,

белизне, вылощенной до блеска,

недостижимого на земле.

Есть другое творение, далекое: сейчас

оно стало временем, наполненным цикутой

и близкой смертью.

Оно не принадлежит ни мне, ни вам,

касается нашей жизни, как белая тень.

Я служил ему всегда, хотя подчинялся

строителям, шлифовавшим мрамор,

хотя сам жил как тень и только ждал,

что смогу любить вас иначе, сбросив

человеческую оболочку

и навсегда соединясь с теми,

кто, утратив надежду, рыдал в тени храма.

Геометрия светил далека и вечно рядом,

я ее ощущал в себе, я говорил

ради нее, хотя оставался нищим,

рабом слова и непостоянства.

Не мешайте мне улететь, исчезнуть,

белея в небе, что само, белея, исчезает,

не мешайте моей свободе, моей смерти.

Не плачьте. Плачьте

о том, кем я был среди вас, плачьте

о себе самих, о холодном

утешении, которое дарует камень,

о городской подати, о муке совместной жизни.

Не мешайте мне умереть, исчезнуть

в моем возвращении.

 

Взгляд поэта

Там, где землю без пользы распахали

и поля еще дымятся, и далекие тени

зовут, не услышанные никем из прохожих,

или там, где кто-то на мгновенье

остановился, потом исчез, –

стелясь по времени, тянется

раскаленная докрасна черта,

след ушедшей жизни, что всё же была,

давно или недавно, так или иначе:

вот куда смотрят, вот что называют горизонтом,

местом, где рождается время,

путешествие, приключение

по ту сторону изгороди, меридиана, волшебного

предела карты.

Туда – слышите меня? – упал взгляд,

и не случайно, у всего есть причина,

там звучал твой голос, голос, летящий

с населенных берегов,

единственное, что к нам всегда прилегает,

предел, горящее средоточье:

то, что задает направление взгляда.

 

Слова ныряльщика из Пестума

Я душа твоего отца, ныряльщика: каждый день

я была с тобой и по-прежнему рядом,

я знаю, что с тобой происходит,

даже когда ты прячешься в тень, знаю язык

твоих чувств, письмена, которые чертит твое лицо,

ничто в этом смысле не изменилось.

Главное, что я узнала, главное, что

хочу сказать тебе: я и здесь

ощущаю бег твоих минут

так же, как в прошлом, когда мне помешать не могли

ни ночь, ни сон, ни отдаленье.

Знаю, мое дыхание для тебя

(из глубины, где живут актинии) будет теперь

тем же, чем раньше были мои

слова, в тебя вливавшие память и смелость

лучше любого вина, любого женского взгляда.

Главным моим открытьем, главной истиной стало

то, что всё в тайнике души остается сохранным.

Остальное еще неясно, еще не настало время

пытаться тебе рассказать

о кораллах, актиниях, многих других существах,

чьи в забурлившей воде проступают вдруг очертанья

и тут же опять исчезают.

Меня окружают не только сиянье, прозрачность, безмолвье,

но и туннели тьмы, задержанные дыханья,

голоса, пьющие воздух во мне, как если бы я сама говорила.

Я спускаюсь ко дну, что уходит дальше и дальше,

и ощущаю какой-то подводный свет,

меня зовущий с Востока: я в эту минуту не знаю,

где он кончается, что он такое, но знаю:

им движет любовь, по ее воле он дышит.

Об этом пути я расскажу тебе позже,

когда пережитое мной превратится в знанье,

сейчас же могу говорить лишь о том, что оставлено мной

на лазурной морской глади

и в белоснежных песках, о пальмах,

вине, налитом из амфор, тени оливковых рощ,

люби эту землю, что в сумерках розовеет,

забавы ради ныряй, подобно тритону, в море,

пей и ешь, наслаждайся вкусом плодов и хлеба,

слушай смех девушек, жадно тянись к их губам,

смейся сам и впадай в отчаянье, благодари

каждый день свою страну, полную света.

Я уже не отец твой, а только его душа,

я не знаю, что со мной происходит, но помню

водоем, берег, краски – всё, из чего составлен

странный рисунок жизни, на смерть обреченной.

Живи на этой блестящей керамике, жди:

окончив путь, я смогу рассказать тебе больше.

Но сейчас ты спишь, как когда-то спал в колыбели

и у мира, казалось, выспрашивал его тайны,

ты раздался в плечах, твои волосы поредели,

слушай же, что тебе скажет моя душа:

о ней – о себе самом – я лишь немногое знаю

(еще слишком рано, сын, мне еще слишком мало открылось,

я в начале пути, я плыву), –

не думай о теле моем (поздно,

глаза превратились в жемчуг, и губы стянулись в коралл), –

но я знаю нечто об их брачном союзе,

о той поре, когда на земле они жили согласно,

и я, душа твоего отца, ныряльщика, в эту минуту

передаю тебе лишь твердую убежденность

(из глубокой пучины, терпя озноб погруженья),

что человек – даже он – способен вечно любить.

 

Венецианка и другие стихотворения / Роберто Муссапи, пер. М. Гринберга. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2020. – 72 с.