Кинематограф обучился у поэзии искусству слышать умерших и возвращать их речь обратно из небытия. Но воскресшие на экране, пусть даже привлечённые светом проектора, разговаривают с нами на привычном им наречии – языке отсутствия. Расшифровать это сочетание крайней вещественности и зыбкой иллюзорности также способна поэзия. Столкнувшись с герметичным медиумом «итальянского» цикла фильмов, снятых четой Штраубов, Алексей ТЮТЬКИН разгадывает месседж при помощи другого итальянца, современного поэта Роберто Муссапи.
Кроме того, с любезного разрешения Александра Иванова и переводчика Марка Гринберга Cineticle републикует три стихотворения Муссапи из сборника «Венецианка и другие стихотворения», опубликованного издательством «Ад Маргинем Пресс».
Марку Гринбергу
Ив Бонфуа в эссе об итальянском поэте Роберто Муссапи даёт ему такую характеристику: «[он] изначально мыслит себя в пространстве такой поэзии с антропологическим прицелом, открытой для влияния разных культур, хотя его собственная поэзия не перестаёт от этого быть как нельзя более итальянской» [1]. Это бесспорное заявление, но чтение сборника Муссапи «Венецианка и другие стихотворения» уверяет в том, что прицел поэта юстирован тоньше и позволяет удержать в поле зрения не только жизнь человека, но и его продлённое существование.
Большинство стихотворений Муссапи из этого сборника представляет собой разговор с готовящимся умереть («Слова Сократа о рождении и смерти») или уже умершим («Венецианка», «Слова ныряльщика из Пестума»). Иногда это безответное вопрошание, иногда – воссоздание монолога или диалога уже умерших, иногда, что наиболее интересно, прямой диалог с умершими («Партизанское кладбище»). Возможно, Муссапи успешно настоял свою поэзию на соке греческо-италийских корней, которые, вросши в мифы, ещё помнят как Орфей спускался в ад, Эней хотел обнять тень своего отца, а Улисс разговаривал с насельниками Гадеса. Но есть и другая идея, проясняющая такое настойчивое обращение к теме общения с мёртвыми, которая представляется пусть и менее обоснованной, но более соответствующей.
Жиль Делёз говорил Клер Парне, что писатель, доходя до предела языка, понимает, что его наличием обязан умирающему животному и пишет он не для читателя, а вместо этого животного – безмолвного, исчезающего в смерти. Роберто Муссапи, несколько стихотворений которого посвящено птицам («Воробей Лесбии», «Bubo Bubo»), находит свой предел в другом месте: он понимает, что обязан умершим – тем, кто при жизни никому не принадлежал, а после смерти стал принадлежать всем живущим. И в своих небольших поэмах он пишет вместо умерших, давая им свои слова.
Читая итальянского поэта, человек с оптикой, искажённой синефилией, не может не связать эту теоретическую идею с кинематографической практикой. Тем более что некоторые стихотворения Муссапи странным образом походят на темы и даже отдельные сюжетные перипетии некоторых фильмов: «Поездка под полуденным небом» – это почти что «Поездка в Италию» Роберто Росселлини, «Рождество. Париж, Техас» извилистым путём приводит к Виму Вендерсу, «Письмо из каменного века» – к дюрасовским «Отпечаткам рук», поэма «Очарованный звездой» настроением похожа на эпизод из «евангельского» фильма Пазолини. Но наиболее прочно стихотворения Муссапи связываются с некоторыми работами Даниель Юйе и Жан-Мари Штрауба.
Кадр из фильма Даниель Юйе и Жан-Мари Штрауба «От облаков к сопротивлению»
Закономерно, что это «итальянские» фильмы Штраубов: «От облаков к сопротивлению» (Dalla nube alla resistenza, 1979), «Рабочие, крестьяне» (Operai, contadini, 2001), «Эти встречи с ними» (Quei loro incontri, 2006), «Безутешный» (L’inconsolable, 2011) и другие экранизированные «осколки» романов Чезаре Павезе и Элио Витторини. Муссапи в своих диалогах с мёртвыми начинает там, где заканчивают Павезе или Витторини с их постоянной апелляцией к памяти; Штраубы, показывая безмолвные пейзажи, говорящие закадровым текстом, в кинематографическом смысле совершают то, что делает Муссапи в своих поэмах.
Когда душа ныряльщика из Пестума говорит:
Я душа твоего отца, ныряльщика: каждый день
я была с тобой и по-прежнему рядом,
я знаю, что с тобой происходит,
то совершенно проясняется эпизод «От облаков к сопротивлению», когда акации и поле люцерны, на котором партизаны казнили и сожгли партизанку-предательницу Санту, становятся вместилищем не памяти, а материи. Персонаж фильма Нуто говорит: «К полудню от неё остался лишь пепел», на следующую весну его поглотили корни люцерны, из которой летом насушили сена, накормили им осенью коров, надоили молока и сделали рикотту, «коммунистическую евхаристию». А душа Санты по-прежнему рядом: атомы её углерода, помеченные предательством, связывают вместе живущих, делящих сыр поровну – это «след ушедшей жизни», как пишет Муссапи во «Взгляде поэта».
Из-за такого отношения к уже невидимому, словно бы ушедшему, но вечно присутствующему, и у Штраубов, и у Муссапи особенным концептом становится место. Собственно говоря, Штраубы извлеклись из памяти при чтении «Партизанского кладбища», и было возникновение этой фигуры не произвольным. Муссапи в комментариях отмечает, что описал мавзолей партизан на кладбище города Кунео, но намеренно неточно: «я переместил партизан в землю, уравнивающую всех людей» [2]. Жан-Мари Штрауб в последнем плане фильма «Колено Артемиды» (Le genou d‘Artémide, 2008) безо всякого закадрового текста показывает расположенный в лесу рядом с коммуной Бути мемориал, посвящённый казнённым партизанам, уравнивая всё изображённое – деревья, строение, камни. Нужно подойти ближе к месту, – к кладбищу Муссапи, к памятнику среди сосен у Штрауба – чтобы с вами заговорил партизан Пеллегрино Баттиста по прозвищу «Колибри».
Кадр из фильма Жан-Мари Штрауба «Колено Артемиды»
Приближение к месту и знание о нём – именно так рождается материальность нематериального. Смотреть, как в фильме Штраубов «Всякая революция есть бросок костей» (Toute révolution est un coup de dés, 1977) Мишель Делаэ декламирует строку Малларме, сидя на каком-то холме, это значит не видеть. Знание того, что чтение маллармеанской поэмы происходит на братской могиле коммунаров 1871 года, меняет совершенно всё: следы ушедшей жизни становятся чётче, История, ставшая достоянием учебника, вновь становится материальной, а умершие обретают голос.
Но понимание этого пугает, как пугает всё прояснённое, отчётливое. Может быть, этот страх возникает из-за того, что Штраубы и Муссапи, каждый по-своему, сообразно материалу, из которого они кроят свои высказывания, ясно показывают, каким будет следующий шаг. Об этом пишет Муссапи в «Партизанском кладбище», когда партизан «Колибри» подошёл
И попытался взять меня за руку, но я
отшатнулся, боясь объятий пустоты.
Алексей Тютькин
5-6 апреля 2020 года
Примечания:
[1] Муссапи Роберто. Венецианка и другие стихотворения. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2020, с. 55. [Назад]
[2] Там же, с. 48. [Назад]
* * *
Приложение. Три стихотворения Роберто Муссапи в переводе Марка Гринберга
Слова Сократа о рождении и смерти
Я буду скучать по этому храму,
сиянию мрамора, тени колонн,
в которой на мгновение пропадала моя тень,
по этому творению человеческих рук,
белизне, вылощенной до блеска,
недостижимого на земле.
Есть другое творение, далекое: сейчас
оно стало временем, наполненным цикутой
и близкой смертью.
Оно не принадлежит ни мне, ни вам,
касается нашей жизни, как белая тень.
Я служил ему всегда, хотя подчинялся
строителям, шлифовавшим мрамор,
хотя сам жил как тень и только ждал,
что смогу любить вас иначе, сбросив
человеческую оболочку
и навсегда соединясь с теми,
кто, утратив надежду, рыдал в тени храма.
Геометрия светил далека и вечно рядом,
я ее ощущал в себе, я говорил
ради нее, хотя оставался нищим,
рабом слова и непостоянства.
Не мешайте мне улететь, исчезнуть,
белея в небе, что само, белея, исчезает,
не мешайте моей свободе, моей смерти.
Не плачьте. Плачьте
о том, кем я был среди вас, плачьте
о себе самих, о холодном
утешении, которое дарует камень,
о городской подати, о муке совместной жизни.
Не мешайте мне умереть, исчезнуть
в моем возвращении.
Взгляд поэта
Там, где землю без пользы распахали
и поля еще дымятся, и далекие тени
зовут, не услышанные никем из прохожих,
или там, где кто-то на мгновенье
остановился, потом исчез, –
стелясь по времени, тянется
раскаленная докрасна черта,
след ушедшей жизни, что всё же была,
давно или недавно, так или иначе:
вот куда смотрят, вот что называют горизонтом,
местом, где рождается время,
путешествие, приключение
по ту сторону изгороди, меридиана, волшебного
предела карты.
Туда – слышите меня? – упал взгляд,
и не случайно, у всего есть причина,
там звучал твой голос, голос, летящий
с населенных берегов,
единственное, что к нам всегда прилегает,
предел, горящее средоточье:
то, что задает направление взгляда.
Слова ныряльщика из Пестума
Я душа твоего отца, ныряльщика: каждый день
я была с тобой и по-прежнему рядом,
я знаю, что с тобой происходит,
даже когда ты прячешься в тень, знаю язык
твоих чувств, письмена, которые чертит твое лицо,
ничто в этом смысле не изменилось.
Главное, что я узнала, главное, что
хочу сказать тебе: я и здесь
ощущаю бег твоих минут
так же, как в прошлом, когда мне помешать не могли
ни ночь, ни сон, ни отдаленье.
Знаю, мое дыхание для тебя
(из глубины, где живут актинии) будет теперь
тем же, чем раньше были мои
слова, в тебя вливавшие память и смелость
лучше любого вина, любого женского взгляда.
Главным моим открытьем, главной истиной стало
то, что всё в тайнике души остается сохранным.
Остальное еще неясно, еще не настало время
пытаться тебе рассказать
о кораллах, актиниях, многих других существах,
чьи в забурлившей воде проступают вдруг очертанья
и тут же опять исчезают.
Меня окружают не только сиянье, прозрачность, безмолвье,
но и туннели тьмы, задержанные дыханья,
голоса, пьющие воздух во мне, как если бы я сама говорила.
Я спускаюсь ко дну, что уходит дальше и дальше,
и ощущаю какой-то подводный свет,
меня зовущий с Востока: я в эту минуту не знаю,
где он кончается, что он такое, но знаю:
им движет любовь, по ее воле он дышит.
Об этом пути я расскажу тебе позже,
когда пережитое мной превратится в знанье,
сейчас же могу говорить лишь о том, что оставлено мной
на лазурной морской глади
и в белоснежных песках, о пальмах,
вине, налитом из амфор, тени оливковых рощ,
люби эту землю, что в сумерках розовеет,
забавы ради ныряй, подобно тритону, в море,
пей и ешь, наслаждайся вкусом плодов и хлеба,
слушай смех девушек, жадно тянись к их губам,
смейся сам и впадай в отчаянье, благодари
каждый день свою страну, полную света.
Я уже не отец твой, а только его душа,
я не знаю, что со мной происходит, но помню
водоем, берег, краски – всё, из чего составлен
странный рисунок жизни, на смерть обреченной.
Живи на этой блестящей керамике, жди:
окончив путь, я смогу рассказать тебе больше.
Но сейчас ты спишь, как когда-то спал в колыбели
и у мира, казалось, выспрашивал его тайны,
ты раздался в плечах, твои волосы поредели,
слушай же, что тебе скажет моя душа:
о ней – о себе самом – я лишь немногое знаю
(еще слишком рано, сын, мне еще слишком мало открылось,
я в начале пути, я плыву), –
не думай о теле моем (поздно,
глаза превратились в жемчуг, и губы стянулись в коралл), –
но я знаю нечто об их брачном союзе,
о той поре, когда на земле они жили согласно,
и я, душа твоего отца, ныряльщика, в эту минуту
передаю тебе лишь твердую убежденность
(из глубокой пучины, терпя озноб погруженья),
что человек – даже он – способен вечно любить.
Венецианка и другие стихотворения / Роберто Муссапи, пер. М. Гринберга. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2020. – 72 с.