«Охотник за разумом» Дэвида Финчера: Ловушка субъективации и антропология зла

Для всех российских поклонников программ криминальной хроники вроде памятной «Криминальной России» премьера нового сериала Дэвида Финчера минувшей осенью не может не оставить ощущение лёгкого дежа вю. История кропотливой работы агентов ФБР, их попытки понять сущность криминального сознания разительно напоминают некоторые аспекты деятельности таких следователей, как Исса Костоев, Виктор Бураков и психиатр Александр Бухановский. Относительно недавние события словно бы повторяются в прошлом, и у отечественных первопроходцев находятся зарубежные предшественники. В своём исследовании Сергей ФОМЕНКО подробно останавливается на том, в какую опасную психологическую ловушку попали экранные детективы и их прототипы, а также зрители сериала и сам Финчер.

Итак, с одной стороны: Владимир Стороженко, Василий Кулик, Андрей Чикатило и ещё много зловещих имен, на преступлениях которых российские профайлеры отрабатывали приёмы составления психологических портретов. С другой же – Эдмунд Эмиль Кемпер, Джерри Брудос, Ричард Спек и десятки других менее известных преступников, показанных в сериале Финчера и на страницах послуживших его первоосновой книг Джона Дугласа «Охотники за умами» и «Портрет убийцы». А за ними – сотни страниц научных работ и отчётов, всё новые попытки проникнуть в разум преступника, упирающиеся в горькие выводы: «Мы научились многому, чтобы понять, что мы не так уж много знаем о них», «мы научились ловить их, но не может ответить, почему они появляются»1.

Такой удобный в судопроизводственной практике термин «серийный убийца» оказался не слишком удобным для фундаментального психоанализа, где он чаще до неразличимости мимикрирует под сексуального садиста, ни для антипсихиатрии. Ближе всего к разгадке тайны серийных убийств приблизились, пожалуй, последователи Жака Лакана из Люблянской школы психоанализа, увидевши в таких преступлениях попытку выхода из избытка Символического, стремление восстановить дистанцию в Большом Другом2.

Шанс был и у американской социологии, которой Жиль Делёз когда-то воздавал должное за возвращение ранее забытых идей социологии Габриэля Тарда3. Социологическим школам Эмиля Дюркгейма и Габриэля Тарда в своё время удалось разгромить криминальную антропологию «прирожденного преступника» Чезаре Ломброзо. Но в дальнейшем они разошлись в споре о первенстве коллективных представлений (Дюркгейм) и бессознательной мимикрии индивидуумов (Тард), в который оказалась вовлечена и американская социология. В начале сериала Финчера подруга главного героя Холдена Форда студентка-социолог Дебби Митфорд цитирует Дюркгейма, говоря, что действия преступника – реакция на институциональное насилие общества. Герой её не слышит, что не случайно. Криминалистика США ещё далека от спора социологов. Даже с потоком свежего воздуха, ворвавшегося в эту отрасль после кончины Джона Гувера, здесь господствуют бихевиоризм и некоторые черты ломброзианства (преступники, не имеющие очевидных мотивов, «такими рождаются»), которые мало-помалу возвращаются и в современную постсоветскую судебную психиатрию.

Представление о серийных убийствах, известных, в общем-то, давно, обретает на Западе широкое применение в 70-ые годы, когда эпоха сексуальной революции 60-ых постепенно сменялась наступающими заморозками неоконсерватизма. Когда в криминалистику Соединенных Штатов приходит вышедший из употребления в Европе дискурс сексуального убийства. Последний стал модификацией диcкурса lustmord4, «убийства из вожделения», что, согласно тезисам «Истории безумия в классическую эпоху» Мишеля Фуко, является вариацией на тему преступления без очевидной мотивации. Из этого дискурса вырастает уже современный типаж серийного убийцы, который станет ответом на кризис субъекта в западной мысли и новой ловушкой субъективации.

Всё это – тот исторический фон, на котором разворачивается сюжетная линия сериала Дэвида Финчера, то время, по словам одного из героев, «когда преступление перестало быть логичным, потому что перестало быть логичным общество».

«Охотник за разумом» посвящён работе агентов ФБР Холдена Форда и Билла Тренча и их коллеги – психиатра Венди Карр. Специалистов из отдела бихевиористских исследований Академии ФБР в Квонтико в штате Виргиния. И в каком-то смысле исторических преемников тех самых бихевиористов, которые некогда ощупывали шишки на голове Пьера Ривьера в тщетных попытках понять природу совершенного им преступления (что Кристин Липински прекрасно обыграла в своей замечательной картине «Я, Пьер Ривьер, зарезал свою мать, сестру и брата»).

Обложки книг Дугласа и Ресслера

Исторические прототипы как минимум двух членов этой троицы достаточно известны. Роберт Ресслер (в сериале – Билл Тренч) – опытный оперативный сотрудник, чей путь в познания криминального разума начался с заворожившей его надписи: «Ради Бога, поймайте меня прежде, чем я убью кого-нибудь еще. Я собой не управляю», выполненной на месте одного из преступлений маньяком Уильямом Хейренсом. А завершился книгой собственных мемуаров «Всем, кто сражается с монстрами» и возвращением к идеалам гуманизма5, во имя которых Ресслер-Тренч будет бороться против смертной казни в Соединённых Штатах (и по этим же причинам разойдётся со своим давним соратником Джоном Дугласом).

Образ доктора Карр, списанный с доктора Энн Бёрджесс, напротив, отражает скорее режиссёрскую фантазию. Присутствие Карр в первых сериях создаёт условия для наполнения будущего терминологического аппарата работников отдела. В частности, доктор Карр озвучивает понятие «маска святости», введённое в академический оборот с 1951 года, но по забавному допущению режиссера, незнакомое специалистам ФБР. В поздних же сериях её скелет в шкафу – необходимость скрывать сексуальную ориентацию ради карьеры – вписывают в драматическую линию, связанную с пониманием относительности социальных норм. Для Венди Карр это означает защищать то, жертвой чего в консервативной Америке она может стать. Поэтому, вероятно, самый фрейдистский эпизод сериала – трогательные сцены с котенком в подвале, которого не видит, но подкармливает доктор – при большой любви к психоанализу можно интерпретировать как возвращение к собственному Я. Маленькому островку Воображаемого, задавленного символическим пространством Большого Другого.

Наконец, агент ФБР Джон Дуглас (в сериале Холден Форд) – автор положенных в основу сюжета книг воспоминаний, фигура культовая и одиозная одновременно. Любимый всеми противниками химической кастрации за ныне общеизвестную и остроумную фразу о её бесполезности («На уме у насильника… злоба и ярость, а не секс. Поэтому бесполезно кастрировать закоренелых серийных убийц, какой бы привлекательной ни показалась кому-нибудь эта мысль. Это их не остановит — ни физически, ни эмоционально. Насилия, безусловно, являются преступлениями злобы. А отрезав человеку яйца, вы не сделаете его добрее»6). И ненавидимый всеми противниками смертной казни, сохранение которой он горячо поддерживает («Когда я слышу, что мы должны сохранить жизнь кому-нибудь из них хотя бы с целью изучения, я отвечаю: «Прекрасно, отложите казнь на шесть часов – этого вполне хватит»7).

Он же – прообраз голливудского детектива Джона Кроуфорда из фильма «Молчание ягнят» (исполнителя роли которого – либерала Скотта Глена – Дуглас при личной встрече убедил стать сторонником смертной казни). Защитник нормы, который к собственному несчастью задаётся вопросом о природе нормы. Далеко отступивший от текста его мемуаров Финчер (в окончательную версию первого сезона вошло около десяти страниц книги Дугласа), тем не менее, в какой-то степени показывает мир глазами Дугласа.

Роберт Ресслер – Билл Тренч (в жизни и в сериале)

Холден Форд как художественный персонаж близок другому герою Дэвида Финчера – детективу Уильяму Сомерсету, пытающемуся постичь сознание преступника («Семь»). Но вместе с тем мир Холдена Форда/Джона Дугласа – это в некотором роде и мир анти-Финчера: здесь даже чудовищное преступление обязано иметь логичную природу, и его причиной не может быть сложный разветвлённый бред. Здесь органически невозможны антигерои ранних лент Финчера – галлюцинаторный Тайлер Дарден «Бойцовского клуба» или каратель-моралист Джон Доу из «Семи». Режиссер доводит этот антагонизм до апофеоза, не включив в серии первого сезона страницы мемуаров, посвященные наиболее спорным случаям (преступлениям Чарли Мэнсона и Бобби Берковица), оставив только ту «подборку» сексуальных садистов, что стали хрестоматийными примерами традиционной американской судебной психиатрии.

Сексуальный садист пришёл в психиатрию 70-ых годов после разочарования в революционных ожиданиях появления освободительной фигуры шизофреника 60-ых. В ответ на его появление антипсихатрия свела свои искания к попыткам доказать, что шизофреник и маньяк – это всегда не одно и то же8, а психоанализ решил вспомнить старые приёмы, загнав нового героя в старую эдипальную клетку. К концу столетия психоаналитики в своем отношении к подобным преступникам стали либо возвращаться к квазирелигиозной моралистике порока и греха, либо передавать полномочия в отношении них неврологам. Так что сегодня ученик крупнейшего специалиста по психопатиям – Роберта Хаэра – Кеннет Кил слушает рассказ современного маньяка Брайана Дугана о том, как в детстве последний сам стал жертвой сексуального насилия клоуна-убийцы Джона Гейси, также интервьюированного Дугласом и Ресслером. Но Кил ищет у Дугана уже не Эдипов комплекс и травму детства, а стёртые формы эпилепсии и поражения лимбической системы мозга, попутно размышляя о моральном разложении американского общества, где почти не осталось места жалости, совести и раскаянию9. У вышеупомянутого Джона Доу это вызвало бы по меньшей мере саркастическую улыбку.

Время действия сериала – пора надежды на успешность психоаналитических попыток и встречи героев с именитыми преступниками, завершающиеся рождением разных форм объяснительной стратегии. Само убийство оказывается дискурсивным продуктом, с помощью которого объясняются преступления, выходящие за существующие рамки рациональности. При этом сам дискурс может оказаться ловушкой, в которой будущие преступники обретают свою мотивацию. Ловушкой, в которой субъективация возможна только через преступление.

Ресслер, Кемпер и Дуглас в жизни

Сериал Финчера практически не показывает убийства (мертвые тела выступают в едва мелькающих кадрах заставки), зато рисует увлекательную серию скетчей-интервью. Сперва с начитанным и обаятельным Эдмундом Кемпером, в некотором роде повторившим судьбу упомянутого Пьера Ривьера, описанного Мишелем Фуко. Хотя детали преступлений Кемпера, включающих расчленение тела матери и некрофилию с ним, несравненно ужаснее. Это классический Эдип – только в отсутствии отца ненависть переносится на мать и женщин на неё похожих («Мне просто необходимо было застрелить бабку»). В картине Финчера «Зодиак», снятой по одноименным воспоминаниям журналиста Роберта Грейсмита, о Кемпере с профессиональной теплотой рассказывает специалист по сексуальным садистам психиатр Дональд Ланди10. Кемпер удобен для Ланди тем, что из преступника сам становится архетипом – и слишком хорошо укладывается в психоаналитические теории.

Однако в «Охотнике за разумом» Финчер оставляет зрителю тень сомнения. Интеллектуал Кемпер, прерывающий свои откровения рассказами о тюремных сэндвичах, возможно, подсмеивается над агентами. Видимо, читавший популярные или академические книжки психоаналитиков, он говорит то, что от него хотят услышать («Кемпер был парнем смышлёным, прекрасно справлялся в тюрьме с психологическими тестами и познакомился с терминами, он умел проанализировать собственное поведение до мельчайших психиатрических деталей»11). Добавим то, что в сериал не вошло: до ареста этот преступник своеобразно подсмеивался и над своим личным психоаналитиком, приезжая к нему на приёмы с телами жертв в багажнике, а потом выслушивая от врача рассуждения об успехах своей терапии.

Затем перед нами – социопат и хам Монте Риссел, убивавший женщин, которым нравились его домогательства. То есть иллюстрирующий собой пример срыва, когда в ситуации что-то идёт вразрез с установившимся представлениями. Нечто подобное доведётся пережить самому Форду, когда в его финальной встрече с Кемпером «не так» пойдет всё.

Джерри Брудос (в жизни и в сериале)

Джерри Брудос, циничный весельчак-инженер с повышенным вниманием к женской обуви и склонностью к отрезанию женских ног. Этот взбалмошный мечтатель (своим жертвам он то представлялся секретным агентом, то пытался свалить преступления на вымышленного брата-близнеца) заставляет призадуматься о роли фантазий и фетишей. И Форд, после разговора с Брудосом рассматривая в магазине обуви очаровательную ножку Дебби, мог бы вспомнить и её слова о коллективных представлениях Дюркгейма, чего по закономерным причинам не сделал.

Наконец, Ричард Спек – моряк-задира с татуировкой «Родился, чтобы задать жару» и массовый убийца, зарезавший в одну ночь 8 женщин. Из него агентам не удалось вытянуть ничего, хотя эпизод с птичкой, как и обсуждение восьми pusses (в русском переводе – грубее) имели место, пусть и без таких трагичных последствий. Поэтому Спек, с одной стороны, в глазах исследователей стал примером незрелой личности, не повзрослевшим ребёнком12 (одновременно намечавшаяся неврологическая линия в криминалистике искала у него хромосомные нарушения13). С другой, серия со Спеком важна в том плане, что попытка заговорить на языке преступника («Все вы чокнутые парни, – говорит Спек в мемуарах Дугласа, равно как и его герой в кино, – Вы ничем не лучше»14) вызывает в дальнейшем репрессивную реакцию в самом ФБР, защиту господствующего дискурса в связи с производством нового.

Ричард Спек (в жизни и в сериале)

Таким образом, фетиши и инфантильность и есть все те причины, которые удалось положить в основу красивого и сложного терминологического аппарата. Биологическая антропология зла Ломброзо заменяется здесь на узко-социальную антропологию зла от практиков ФБР. Заметим, что близким путем, но на уровне теории, пошли социология Франкфуртской школы (где авторитарная личность Теодора Адорно обрела свою причинность в «злокачественном Эдиповом комплексе» Эриха Фромма) и современные отечественные специалисты по психологии зла, пытающиеся примирить поздний психоанализ с бихевиоризмом. Упомянем дополнительные и весьма сомнительные изыски: термины «организованный» и «неорганизованный» преступник, ранняя сигнальная триада для выявления будущих преступников (пиромания + энурез + жестокость к животным), теория о групповых преступлениях, где истинный злодей – не убийца, а подстрекатель и т.д.

Все вышеперечисленные объяснения в каком-то смысле являются вариацией только одного дискурса – lustmord – преступления с неясной мотивацией. Возможны и иные подходы. Так, Феликс Гваттари едва ли оказался бы в одной компании с Фордом и Тренчем (а скорее поступил бы как преподаватель колледжа в одной из первых серий, презрительно отреагировавший на попытку рекрутинга спецслужбами). С ещё меньшей вероятностью Гваттари встретил бы подобного преступника в LaBord (у убийц-насильников было немного шансов на попадание в сотерии антипсихиатров), но, столкнувшись всё же, увидел бы его другими глазами.

Вспомним не вошедшие в сериал страницы книги, где Дуглас описывает свою встречу с Дэвидом «Бобби» Берковицем – «Сыном Сэма», маньяком, за расследованием преступлений которого со своей стороны внимательно наблюдали также Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Убийцей-снайпером, приказы убивать которому отдавала собака. Мишелю Фуко эта история, наверное, напомнила о Пьере Ривьере и кризисе понятия единого субъекта. Для Гваттари этот случай – пример заменяющей единый субъект коллективной сборки, наложение разных срезов реальности15. Но для Дугласа главное – не бред про собаку, а проблемы с отцом («Хватит заливать, Дэвид. Псина тут ни при чём»16).

Джон Дуглас – Холден Форд (в жизни и в сериале)

Улли Ломмель в своём цикле фильмов о серийных убийцах ищет причины зла в насилии, которое воспроизводится посредством воображаемого. Финчера интересует иное – не просто происхождение зла, а язык зла: то, как мы объясняем его присутствие, и то, как зло объясняет само себя. Последняя сторона особенно актуальна. Мужественно преодолевая косность старых представлений, Форд, Тренч и Карр участвуют в производстве смысловой модели, которая станет средством объяснения и мотивации для самих преступников. Это те самые мелкие лингвистические и бюрократические нововведения, которыми занимался Габриэль Тард в своей не слишком удачной полемике с Дюркгеймом, которые служат распространению потока веры или желания.

Отдельные последователи Лакана (например, Леопольд Сзонди) пришли к открытию молекулярного бессознательного (противопоставляемого как индивидуальному бессознательному Фрейда, так и коллективным представлениям), отталкиваясь от антропологии зла через соотнесение желания с фотографиями гермафродитов, эпилептиков, серийных убийц, а не ограничивая его папой-мамой17. К несчастью, Форд, Карр и Тренч, равно как и их исторические прообразы, пошли по обратному пути, ради инструментальных целей судебной психиатрии соединив образы зла с папой-мамой. «Неизвестный субъект», «гражданин X» со специфическим набором черт, как подобных преступников называют в процессе расследования, во многом стал продолжением фантазий самих следователей-профайлеров, их представлений об антропологии зла, которые в будущем обернутся общеизвестными коллективными представлениями. Сегодня это видно по многочисленным Интернет-дискуссиям вокруг Валерия Андреева, дальнобойщика и заботливого семьянина из Орска, похищавшего и убивавшего случайных попутчиц. Несмотря на то, что он до сих пор не пойман и находится в федеральном розыске, все уже знают, почему он это делал.

Форд, Карр и Тренч

Охотники за разумом фактически повторяют старую ошибку Фрейда (как её выделяют американские психиатры Салли Хилл и Джин Гудвин), пытавшегося собственные детские неврозы представить как общечеловеческое явление. Вместо предполагаемого погружения в разум преступника, охотники погружаются в собственный разум (или в услужливо подсказанные им Кемпером фантазмы). На этом строится их социальная антропология зла, которая станет фундаментом субъективации для нового поколения маньяков.

Нет, никто не говорит, что серийных убийств не существует («Серийный убийца — явление, по всей видимости, гораздо более старое, чем мы привыкли думать», – пишет Джон Дуглас, вспоминая древние легенды об убийцах-вампирах и оборотнях18); вопрос в другом: как оценивать такие преступления.

Если серийные убийства существовали во все времена, то серийный убийца как определенная дискурсивная персонификация – порождение XX века. «Создать» маньяка довольно просто. Советский преступник Владимир Ионесян под видом сотрудника Мосгаза грабивший квартиры москвичей и убивавший хозяев в 60-ые годы оценивался криминалистами 70-х как грабитель, совершавший убийства ради сокрытия следов, а криминалистами 80-х как, в первую очередь, «самоутверждавшийся» убийца, грабивший уже ради извлечения дополнительной выгоды. Разрушительные результаты, принесённые популярностью представлений о серийных убийцах, кроются в том, что они позволили многим будущим преступникам осознать себя в этой социальной роли и подсказали, как нужно действовать. К слову, Дуглас по-своему пытался оправдаться, разделяя «модус операнди» (метод действия) убийцы и его личный почерк (мотив), но впоследствии сам признал, что порой разделить их невозможно19.

Отвечая на кризис субъекта в эпоху модерна, адепты психоаналитического прочтения типажа серийного убийцы создали ловушку субъективации. Советские серийные убийцы (или американские – эпохи консервативной волны) совершали свои преступления, пытаясь вырваться из сферы Символического в нерегламентированную ей сферу Реального (на тот момент связанного с сексуальностью). Современные маньяки в своих преступлениях следуют уже установившемуся символическому регламенту подобных преступлений.

Эдмунд Кемпер (в жизни и в сериале)

Холден Форд не хочет услышать ответ, который ему подсказывается на протяжении нескольких серий: криминальное зло – продолжение институционального насилия, защищаемого социальными нормами («Проблема не в том, как социопат может стать американским президентом, а как не быть социопатом, являясь американским президентом», – шутит доктор Карр). И эти нормы нужно принимать на веру, даже если она доходит до паранойи. В «Тысяче плато» Делёза-Гваттари эта идея обыгрывается в классическом для французской психиатрии разделении больных – на параноиков и мономанов20. Носителей бреда идей и бреда страстей, из которых первые всегда оказываются частью правящего класса, а вторые – его противниками: от террористов до маньяков.

Поэтому так важна серия про директора, любящего щекотать своих учеников. «Непосредственной опасности для общества директор не представлял, – говорит о нем Форд и пишет Дуглас, – …Он показался мне дружески настроенным и симпатичным. Но предположим, что во время игры одна из девочек поведет себя не так, как он ожидает: расплачется, пригрозит пожаловаться. Запаниковав, такой человек сможет и убить просто потому, что не будет знать, как по-другому разрешить ситуацию»21.

В этих словах есть доля правоты: скверный педагог Андрей Чикатило и блестящий педагог, любимец детей Анатолий Сливко, показали, что ситуация может измениться. В то же время, кто вправе решать, где заканчиваются границы нормы (упрёк, который бросает в лицо Форда жена уволенного директора)? Венди Карр, вынужденная скрывать свои лесбийские предпочтения ради карьеры, просто верит в норму, превращаясь – в делезианской терминологии – в её защитника-параноика. Билл Тренч не задумывается об этом, заслонившись собственным семейным неврозом. Идеалист Форд исследует грани добра и зла, сталкиваясь в финале с заслуженной усмешкой Кемпера: «Неужели вы думаете, что одно прилагательное [«организованный»] объяснит мою природу?». Аналогичное мучительное осознание человеческой многогранности современными судебными психиатрами России, прошедшими в 80-90-е годы путь американских коллег, заставляет их всё чаще забывать о социальных теориях (а отдельных представителей российской криминалистики – вздыхать об утраченном ломброзианстве22).

Популярная легенда повествует о том, как судья, который вёл дело Чикатило, на фоне судебного процесса пережил нервный срыв, а после спился и через год умер от последствий алкоголизма. Однако тупик Холдена Форда – это ловушка, в которую он сам себя загнал (а в сериале – сам предварительно и создал), и дело вовсе не в том, что герой постепенно превращается в маньяка, как о том написали многие кинокритики. Настоящая беда в том, что на базе таких теорий – каждый может быть маньяком, включая главного героя. Таким образом, сериал Дэвида Финчера в глазах криминалиста может сыграть ту же роль, что и упоминаемый в этом сериале фильм «Собачий полдень» с Аль Пачино в главной роли (положенный в него случай в дальнейшем заставил криминальную психиатрию пересмотреть свои принципы объяснения определенных преступлений).

На примере Форда режиссёр показывает, что бывает, когда предельная паранойя сталкивается с предельной страстью. Нервный срыв Форда – и результат крушения выстроенного им концептуального аппарата (и его личных отношений с Дебби Митфорд), и пас параноической компетентности перед иррациональностью страсти. Это результат неотступного желания постичь многогранность человеческой природы, которая ставит крест на бинарной оппозиции добра и зла, а вместе с тем крушение смысловых моделей, претендующих на замыкание этой природы в рационально-логическую клетку.

Но это не снимает с героя и его прототипа ответственность за попытку создания такой клетки, за выстраивание антропологии зла, которая обернулась ловушкой субъективации – формой самовыражения для новых преступников.

Ресслер-Тренч, на склоне лет читавший Ницше и во имя идеалов гуманизма боровшийся против смертной казни, считал, что проблема «классических» маньяков была в том, что они не знали, как общаться с другими людьми. Проблема современных убийц в том, что теперь они это знают слишком хорошо. Как отмечал российский журналист Николай Модестов, загадочность природы преступлений Джека Потрошителя было в некотором смысле спасением. С тех пор, как тема викторианского маньяка стала хорошо разработанной, у Джека сразу появились современные наследники.

Примечания:

1 Автор благодарит сайт Seriall-killers за неоценимый источник информации о серийных убийцах.

2 Салецл, Рената. Дело Чикатило: преступления как способ субъективации: // Художественный журнал. 1998. № 19.

3 Делез, Жиль. Гваттари, Феликс. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург.: У-Фактория, М.: Астрель, 2010. C. 359

4 Градинари, Ирина. Наслаждение насилием: сексуальное убийство в кино // Логос. 2014. №. С. 87

5 Ressler R., Shachtman T. Whoever Fights Monsters. N.Y.: St. Martin’s Press, 1992.

6 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Охотники за умами. М.: Кронн-Пресс, 1998. С. 155 (Здесь и далее – цитируется по электронной версии книги).

7 Дуглас, Джон, Олшейкер. Марк. Психологический портрет убийцы. М.: Алгоритм, 2017. С. 427

8 Известный отечественный антипсихиатр М.А. Тихомиров высказал однажды своё мнение о советском серийном убийце и людоеде Николае Джумагалиеве, чью шизофрению он отрицал, поскольку она позволяла убийце время от времени получать справку о выздоровлении и, освобождаясь из лечебницы, повторять преступления. «Очевидно, что Джумагалиев болен, но это не оправдывает существования психиатров и психиатрии». 

9 Кил К.А. Психопаты. Достоверный рассказ о людях без жалости, совести и раскаянья. М.: Центрполиграф, 2015.

10 Грейсмит, Роберт. Зодиак. Спб.: Амфора, ТИД.: Амфора. 2007. С. 339-340

11 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Охотники за умами. С. 53

12 Лавров Н.Н. Маньяки: охотники на людей. Ростов-на-Дону: Феникс, 2008. С. 250

13 Благодаря случаю Спека дополнительная Y-хромосома (набор XYY) на долгое время обрела название хромосомы преступности. См.: Гуттман, Бартон, Гриффитс, Энтони, Сузуки, Дэвид, Куллис, Тара. Генетика. М.: Фаир-Пресс, 2004. С. 140

14 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Психологический портрет убийцы. C. 28-29

15 Делез, Жиль. Гваттари, Феликс. Тысяча плато. С. 133

16 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Психологический портрет убийцы. С. 29

17 Делез, Жиль. Гваттари, Феликс. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург.: У-Фактория, 2008. С. 456

18 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Охотники за умами. С. 9

19 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Психологический портрет убийцы. С. 34 — 35

20 Делез, Жиль, Гваттари, Феликс. Тысяча плато. C. 202 — 203

21 Дуглас, Джон, Олшейкер, Марк. Охотники за умами. С. 64

22 «Социализация проблем личности преступника нанесла ущерб познанию личности преступника и причинам его поведения. Даже патопсихология, к сожалению, рассматривается как попытка возрождения ломброзианства». По: Антонян Ю.М., Бородин С.В. Преступное поведение и психические аномалии. М.: Спартак. 1998 С. 37

Сергей Фоменко

19 января 2018 года